"Ф.М.Достоевский. Петербургские сновидения в стихах и прозе" - читать интересную книгу автора

непроходимую бедность. У него всего имения было только шинель, как у
Акакия Акакиевича, с воротником из кошки, "которую, впрочем, всегда можно
было принять за куницу". Я даже подозреваю, что будь у него кошка, которую
нельзя было принять за куницу, то он, может, и не решился б жениться, а
еще подождал. Помню, как я прощался с Амалией: я поцеловал ее хорошенькую
ручку, первый раз в жизни; она поцеловала меня в лоб и как-то странно
усмехнулась, так странно, так странно, что эта улыбка всю жизнь царапала
мне потом сердце. И я опять как будто немного прозрел... О, зачем она так
засмеялась,- я бы ничего не заметил! Зачем всё это так мучительно
напечатлелось в моих воспоминаниях! Теперь я с мучением вспоминаю про всё
это, несмотря на то, что женись я на Амалии, я бы, верно, был несчастлив!
Куда бы делся тогда Шиллер, свобода, ячменный кофе, и сладкие слезы, и
грезы, и путешествие мое на луну... Ведь я потом ездил на луну, господа.
Но бог с ней, с Амалией. Только что я сам обзавелся квартирой и смиренным
местечком, самым, самым смиренным из всех местечек на свете, мне стали
сниться какие-то другие сны... Прежде в углах, в Амальины времена, жил я
чуть не полгода с чиновником, ее женихом, носившим шинель с воротником из
кошки, которую можно было всегда принять за куницу, и не хотел даже и
думать об этой кунице. И вдруг, оставшись один, я об этом задумался. И
стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Всё это были
странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы,
а вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то
фантастические титулярные советники. Кто-то гримасничал передо мною,
спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то
нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и всё хохотал! И
за-мерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то
титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству,
а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубоко
разорвала мне сердце вся их история, И если б собрать всю ту толпу,
которая тогда мне приснилась, то вышел бы славный маскарад... Теперь,
теперь дело другое. Теперь мне снится, пожалуй, хоть и то же, но в других
лицах, хотя и старые знакомые стучатся иногда в мою дверь. Приснилось мне
недавно вот что: жил-был один чиновник, разумеется в одном департаменте.
Ни протеста, ни голоса в нем никогда не бывало; лицо вполне безгрешное.
Белья на нем почти тоже не было; вицмундир перестал исполнять свое
назначение. Ходил мой чудак сгорбившись, смотрел в землю, и когда, бывало,
возвращаясь из должности к себе на Петербургскую, он попадал на Невский,
то, наверное, на Невском никогда не являлось существа покорнее и
безответнее, так что даже кучер, хлестнувший его один раз кнутиком, так,
из ласки, когда он перебегал через нашу великолепную улицу, почти
подивился на него, потому что он даже не поворотил к нему головы, не то
чтобы выругал. Дома у него была старая тетка, родившаяся с зубной болью и
подвязанной щекой, и ворчунья жена, с шестерыми детьми. И когда все дома
просили хлеба, рубашек и обуви, он сидел себе в уголку у печки, не отвечал
ни слова, писал казенные бумаги или упорно молчал, опустя глаза в землю и
что-то пришептывая, как будто замаливал у господа свои прегрешения.
Терпения не стало наконец ни у матери, ни у детей. Они жили в мезонине
деревянного домика, половина которого уже обвалилась, а другая
обваливалась. И когда слезы, попреки и терзанья дошли наконец до последней
степени, бедняк вдруг поднял голову и проговорил, как Валаамов осел, но