"Ф.М.Достоевский. Петербургские сновидения в стихах и прозе" - читать интересную книгу автора

все-таки остался фантазером. Фигура, скользнувшая передо мною, была в
шинели на вате, старой и изношенной, которая непременно служила хозяину
вместо одеяла ночью, что видно было даже с первого взгляда. Исковерканная
шляпа, с обломанными полями, сбивалась на затылок. Клочки седых волос
выбивались из-под нее и падали на воротник шинели. Старичок подпирался
палкой. Он жевал губами и, глядя в землю, торопился куда-то, вероятно к
себе домой. Дворник, сгребавший с тротуара снег, нарочно подбросил прямо
на его ноги целую лопату; но старичок этого даже и не заметил.
Поровнявшись со мной, он взглянул на меня и мигнул мне глазом, умершим
глазом, без света и силы, точно предо мной приподняли веку у мертвеца, и я
тотчас догадался, что это тот самый Гарпагон, который умер с полмиллионом
на своих ветошках и ходил в Максимилиановскую лечебницу. И вот (у меня
воображение быстрое) передо мной нарисовался вдруг образ, очень похожий на
пушкинского Скупого рыцаря. Мне вдруг показалось, что мой Соловьев лицо
колоссальное. Он ушел от света и удалился от всех соблазнов его к себе за
ширмы. Что ему во всем этом пустом блеске, во всей этой нашей роскоши? К
чему покой и комфорт? Что ему за дело до этих лиц, до этих лакеев, сидящих
на каретах, до этих господ и госпож, сидящих внутри карет; до этих господ,
катающихся на рысаках, и до этих господ, бредущих пешком, до этих
очаровательных молодых людей, на лицах которых написана ненасытная жажда
камелий и рублей серебром?.. Что ему за дело до этих камелий, Минн и
Арманс?.. Нет; ничего ему не надо, у него всё это есть,- там, лод его
подушкой, на которой наволочка еще с прошлого года. Пусть с прошлого года:
он свистнет, и к нему послушно приползет всё, что ему надо. Он захочет, и
многие лица осчастливят его внимательной улыбкой. Вот вино - оно бы
согрело его кровь; оно бы помогло ему, и даже недорогое вино... Не надо
ему никакого. Он выше всех желаний... Но когда я фантазировал таким
образом, мне показалось, что я хватил не туда, что я обкрадываю Пушкина, и
дело происходило совсем другим образом. Нет, это было, верно, не так. Лет
шестьдесят назад Соловьев, верно, где-нибудь служил; был молод, юн, лет
двадцати. Может быть, и он тоже имел увлечения, разъезжал на извозчиках,
знал какую-нибудь Луизу и ходил в театр смотреть "Жизнь игрока". Но вдруг
с ним что-нибудь случилось такое, как будто подталкивающее под локоть,-
одно из тех происшествий, которые в один миг изменяют всего человека, так
что он даже сам того не заметит. Может быть, с ним была какая-нибудь
минута, когда он вдруг как будто во что-то прозрел и заробел перед чем-то.
И вот Акакий Акакиевич копит гроши на куницу, а он откладывает из
жалованья и копит, копит на черный день, неизвестно на что, но только не
на куницу. Он иногда и дрожит, и боится, и закутывается воротником шинели,
когда идет по улицам, чтоб не испугаться кого-нибудь, и вообще смотрит
так, будто его сейчас распекли. Проходят годы, и вот он пускает с успехом
гроши свои в рост, по мелочам, чиновникам и кухаркам, под вернейшие
заклады. Копится сумма, а он робеет и робеет всё больше и больше. Проходят
десятки лет. У него уже таятся заклады тысячные и десятитысячные. Он
молчит и копит, всё копит. И сладостно, и страшно ему, и страх всё больше
и больше томит его сердце, до того, что он вдруг осуществляет свои
капиталы и скрывается в какой-то бедный угол. Он держал было сначала у
себя, в заплесневелой квартире своей, со стенами под желтой краской,
кухарку и кошку; кухарка была глупа, но честная от глупости. А он всё ее
бранил и корил; ел картофель, пил цикорий,- и поил им кухарку, безответную