"Ф.М.Достоевский. Петербургская летопись" - читать интересную книгу автора

выработанных и прожитых обществом; ломать головы над сюжетами нечего, хотя
мы часто слышали: да об чем бы, кажется, говорить и писать? Но чем более
таланта в художнике, тем богаче он средствами провести свою мысль в
общество. Для него не существует ни преград, ни обыкновенных затруднений,
для него сюжетов тьма, всегда и везде, и в этом же веке художник может найти
себе пищу где ни пожелает и говорить обо всем. К тому же у всех потребность
как-нибудь высказаться, у всех потребность подхватить и принять к сведению
высказанное... Мы подробнее поговорим в другой раз о карикатурах г-на
Неваховича... Предмет важнее, чем кажется с первого взгляда.
<15 июня>
Июнь месяц, жара, город пуст; все на даче и живут впечатлениями,
наслаждаются природою. Есть что-то неизъяснимо наивное, даже что-то
трогательное в нашей петербургской природе, когда она, как будто неожиданно,
вдруг, выкажет всю мощь свою, все свои силы, оденется зеленью, опушится,
разрядится, упестрится цветами... Не знаю, отчего напоминает мне она ту
девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда
с какою-то сострадательною любовью, иногда просто не замечаете ее, но
которая вдруг, на один миг и как-то нечаянно, сделается чудно, неизъяснимо
прекрасною, и вы, изумленный, пораженный, невольно спрашиваете себя: какая
сила заставила блистать таким огнем эти всегда грустно-задумчивые глаза, что
привлекло кровь на эти бледные щеки, что облило страстью и стремлением эти
нежные черты лица, отчего так вздымается эта грудь, что так внезапно вызвало
силу, жизненность и красоту на лицо этой женщины, заставило блистать его
такой улыбкой, оживиться таким сверкающим, искрометным смехом? Вы смотрите
кругом себя, вы чего-то ищете, вы догадываетесь... Но миг проходит, и, может
быть, на завтра же встретите вы опять тот же грустно-задумчивый и рассеянный
взгляд, то же бледное лицо, ту же всегдашнюю покорность и робость в
движениях, утомление, бессилие, глухую тоску и даже следы какой-то
бесполезной, мертвящей досады за минутное увлечение. Но к чему сравнения! И
захочет ли кто их теперь? Мы переехали на дачи, чтоб пожить непосредственно,
созерцательно, без сравнений и взглядов, насладиться природой, отдохнуть,
полениться вдоволь и оставить кой-какой ненужный и хлопотливый житейский
вздор и хлам на зимних квартирах, до более удобного времени. Есть у меня,
впрочем, приятель, который на днях уверял, что мы и полениться-то не умеем
как следует, что ленимся мы тяжело, без наслаждения, с беспокойством, что
отдых наш какой-то лихорадочный, тревожный, угрюмый и недовольный, что в то
же время у нас и анализ, и сравнение, и скептический взгляд, и задняя мысль,
а на руках всегда какое-нибудь вечное, нескончаемое, неотвязное житейское
дело; что мы, наконец, сбираемся на лень и на отдых, как на какое-то тугое и
строгое дело, что мы если, например, захотим насладиться природою, то как
будто с прошлой недели, в календаре своем наметили, что в такой-то день и в
такой-то час мы будем наслаждаться природою. Это очень напоминает того
аккуратного немца, который, выезжая из Берлина, преспокойно заметил в
дорожной книжке своей: "В проезд через город Нюремберг, не забыть жениться".
У немца, конечно, прежде всего была в голове какая-нибудь система, и он не
почувствовал безобразия факта, из благодарности к ней; но действительно
нельзя не сознаться, что и системы-то в наших поступках иногда никакой не
бывает, а так как-то делается, точно по какому-то предопределению
восточному. Приятель отчасти и прав; мы как будто тянем наш жизненный гуж
через силу, с хлопотливым трудом, по обязанности, и стыдимся только