"Ф.М.Достоевский. Петербургская летопись" - читать интересную книгу автора

известную, и сверх того обладающий талантом приятно ее рассказать? По-моему,
он почти великий человек; и уж бесспорно, иметь в запасе новость лучше, чем
иметь капитал. Когда петербуржец узнает какую-нибудь редкую новость и летит
рассказать ее, то заране чувствует какое-то духовное сладострастие; голос
его ослаб и дрожит от удовольствия; и сердце его как будто купается в
розовом масле. Он, в эту минуту, покамест еще не сообщил своей новости,
покамест стремится к приятелям через Невский проспект, разом освобождается
от всех своих неприятностей; даже (по наблюдениям) излечивается от самых
закоренелых болезней, даже с удовольствием прощает врагам своим. Он
пресмирен и велик. А отчего? Оттого, что петербургский человек в такую
торжественную минуту познает все достоинство, всю важность свою и воздает
себе справедливость. Мало того. Я, да и вы, господа, вероятно, знаем много
господ, которых (если б только не настоящие хлопотливые обстоятельства) уж
ни за что не пустили бы вы в другой раз в переднюю, в гости к своему
камердинеру. Скверно! Господин сам понимает, что он виноват, и очень похож
на собачонку, которая опустила хвост и уши и ждет обстоятельств. И вдруг
настает минута; этот же самый господин звонит к вам бодро и самодовольно,
проходит мимо удивленного лакея, непринужденно и с сияющим лицом подает вам
руку, и вы познаете тотчас, что он имеет полное право на то, что есть
новость, сплетня или что-нибудь очень приятное; не смел же бы войти к вам
без такого обстоятельства такой господин. И вы не без удовольствия слушаете,
хотя, может быть, совсем не похожи на ту почтенную светскую даму, которая не
любила никаких новостей, но с приятностию выслушала анекдот, как жена,
учившая детей по-английски, высекла мужа. *
Сплетня вкусна, господа! Я часто думал: что, если б явился у нас в
Петербурге такой талант, который бы открыл что-нибудь такое новое для
приятности общежития, чего не бывало еще ни в каком государстве, - то, право
не знаю, до каких бы денег дошел такой человек. Но мы все пробиваемся на
наших доморощенных занимателях, прихлебателях и забавниках. Есть мастера!
Чудо как это создана человеческая натура! Вдруг, и ведь вовсе не из
подлости, человек делается не человеком, а мошкой, самой простой маленькой
мошкой. Лицо его переменяется и покрывается влагой не влагой, а каким-то
особенным сияющим колоритом. Рост его делается вдруг не в пример ниже
вашего. Самостоятельность совершенно уничтожается. Он смотрит вам в глаза ни
дать ни взять, как мопка, ожидающая подачки. Мало того, несмотря на то, что
на нем превосходнейший фрак, он, в припадке общежития, ложится на пол, бьет
радостно хвостиком, визжит, лижется, не ест подачку до слова: есть,
гнушается жидовским хлебом и, что смешнее всего, что приятнее всего,
нисколько не теряет достоинства. Он сохраняет его, свято и неприкосновенно,
даже в вашем собственном убеждении, и все это происходит натуральнейшим
образом. Вы, конечно, Регул честности, по крайней мере Аристид, одним
словом, умрете за правду. Вы видите насквозь своего человечка. Человечек, с
своей стороны, убеждает, что он совершенно сквозит; - а дело идет как по
маслу, и вам хорошо, и человечек не теряет достоинства. Дело в том, что он
хвалит вас, господа. Оно, конечно, не хорошо, что вас хвалит в глаза; это
досадно, это гадко; но наконец вы замечаете, что человек умно хвалит, что
именно указывает на то, что вам самим очень нравится в вашей особе.
Следовательно, есть ум, есть такт, есть даже чувство, есть сердцеведенье;
ибо признает он в вас даже и то, в чем, может быть, свет отказывает вам,
разумеется несправедливо, по зависти. Почем знать, говорите вы наконец,