"Ф.М.Достоевский. Петербургская летопись" - читать интересную книгу автора

может быть, он не льстец, а так только, слишком наивен и искренен; к чему,
наконец, с первого разу отвергать человека? - И такой человек получает все,
что хотелось ему получить, как тот жидок, который молит пана, чтоб он не
купил его товару, нет! Зачем покупать? - Чтоб пан только взглянул в его
узелок для того хоть, чтоб только поплевать на жидовский товар и уехать бы
далее. Жид развертывает, и пан покупает все, что жидку продать захотелось. И
опять-таки вовсе не из подлости действует столичный наш человечек. Зачем
громкие слова! Вовсе не низкая душа; - душа умная, душа милая, душа
общества, душа, желающая получить, ищущая душа, светская душа, правда,
немного вперед забегающая, но все-таки душа, - не скажу как у всех, как у
многих. И потому еще это все так хорошо, что без нее, без такой души, все бы
умерли с тоски или загрызли друг друга. Двуличие, изнанка, маска - скверное
дело, согласен, но если б в настоящий момент все бы явились, как они есть на
лицо, то, ей-богу, было бы хуже.
И все эти полезные размышления пришли мне на ум в то самое время, когда
Петербург вышел в Летний сад и на Невский проспект показать свои новые
весенние костюмы.
Боже! об одних встречах на Невском проспекте можно написать целую
книгу. Но вы так хорошо знаете обо всем этом по приятному опыту, господа,
что книги, по-моему, не нужно писать. Мне пришла другая идея: именно то, что
в Петербурге ужасно мотают. Любопытно знать, много ли таких в Петербурге,
которым на все достает, то есть людей, как говорится, совершенно
достаточных? Не знаю, прав ли я, но я всегда воображал себе Петербург (если
позволят сравнение) младшим, балованым сынком почтенного папеньки, человека
старинного времени, богатого, тароватого, рассудительного и весьма
добродушного. Папенька наконец отказался от дел, поселился в деревне и
рад-рад, что может в своей глуши носить свой нанковый сюртук без нарушения
приличия. Но сынок отдан в люди, сынок должен учиться всем наукам, сынок
должен быть молодым европейцем, и папенька, хотя только по слухам слышавший
о просвещении, непременно хочет, чтобы сынок его был самый просвещенный
молодой человек. Сынок немедленно схватывает верхи, пускается в жизнь,
заводит европейский костюм, заводит усы, эспаньолку, и папенька, вовсе не
замечая того, что у сынка в то же самое время заводится голова, заводится
опытность, заводится самостоятельность, что он, так или не так, хочет жить
сам собою и в двадцать лет узнал даже на опыте более, нежели тот, живя в
прадедовских обычаях, узнал во всю свою жизнь; в ужасе видя одну эспаньолку,
видя, что сынок без счету загребает в родительском широком кармане, заметя
наконец, что сынок немного раскольник и себе на уме, - ворчит, сердится,
обвиняет и просвещенье и Запад и, главное, досадует на то, что "курицу
начинают учить ее ж яйца". Но сынку нужно жить, и он так заспешил, что над
молодой прытью его невольно задумаешься. Конечно, он мотает довольно резво.
Вот, например, кончился зимний сезон, и Петербург, по крайней мере по
календарю, принадлежит весне. Длинные столбцы газет начинают наполняться
именами уезжающих за границу. К удивлению своему, вы тотчас замечаете, что
Петербург гораздо более расстроен здоровьем, чем карманом. Признаюсь, когда
я сравнил эти два расстройства, на меня напал панический страх до того, что
я начал воображать себя не в столице, а в лазарете. Но я тотчас рассудил,
что беспокоюсь напрасно и что кошелек провинциала-папеньки еще довольно туг
и широк.
Вы увидите, с каким неслыханным великолепием заселятся дачи, какие