"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 3)" - читать интересную книгу автора

другое лицо". Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-то
бессмысленная и чудная досада на то, что ее тут нет. "Не на то, что ее тут
нет", осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, - "а на то, что никак
наверно узнать не могу, тут она или нет". Митя припоминал потом сам, что ум
его был в ту минуту ясен необыкновенно и соображал все до последней
подробности, схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения и
нерешимости нарастала в сердце его с быстротой непомерною. "Здесь она
наконец или не здесь?" злобно закипело у него в сердце. И он вдруг решился,
протянул руку и потихоньку постучал в раму окна. Он простучал условный знак
старика со Смердяковым: два первые раза потише, а потом три раза поскорее:
тук-тук-тук, - знак, обозначивший, что "Грушенька пришла". Старик вздрогнул,
вздернул голову, быстро вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень.
Федор Павлович отпер окно и высунул всю свою голову.
- Грушенька, ты? Ты что ли? - проговорил он каким-то дрожащим
полушепотом. - Где ты маточка, ангелочик, где ты? - Он был в страшном
волнении, он задыхался.
"Один!" решил Митя.
- Где же ты? - крикнул опять старик и высунул еще больше голову,
высунул ее с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево; - иди сюда;
я гостинчику приготовил, иди, покажу!..
"Это он про пакет с тремя тысячами", - мелькнуло у Мити.
- Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю...
И старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в сторону, где была
дверь в сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он непременно
побежал бы отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрел
сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь
отвисший кадык его, нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы
его, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: "Вот он, его
соперник, его мучитель, мучитель его жизни!" Это был прилив той самой
внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя
ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда
ответил на вопрос Алеши: "как можешь ты говорить, что убьешь отца?"
"Я ведь не знаю, не знаю", сказал он тогда; "может не убью, а может
убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет "своим лицом в ту самую
минуту". Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку.
Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь..."
Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг
выхватил медный пестик из кармана...

............................................................

Бог, как сам Митя говорил потом, сторожил меня тогда: как раз в то
самое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич. К вечеру
того же дня он совершил над собою известное лечение, о котором Смердяков
рассказывал Ивану Федоровичу, то есть вытерся весь с помощию супруги водкой
с каким-то секретным крепчайшим настоем, а остальное выпил с "некоторою
молитвой", прошептанною над ним супругой, и залег спать. Марфа Игнатьевна
вкусила тоже и как не пьющая заснула подле супруга мертвым сном. Но вот
совсем неожиданно Григорий вдруг проснулся в ночи, сообразил минутку и хоть