"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 3)" - читать интересную книгу автора

стали достигать голоса, сперва весьма тихие, но постепенно твердевшие и
ободрявшиеся. "Знать суд-то божий не то, что человеческий!" заслышал вдруг
отец Паисий. Вымолвил сие первее всех один светский, городской чиновник,
человек уже пожилой и, сколь известно было о нем, весьма набожный, но,
вымолвив вслух, повторил лишь то, что давно промеж себя повторяли иноки друг
другу на ухо. Те давно уже вымолвили сие безнадежное слово, и хуже всего
было то, что с каждою почти минутой обнаруживалось и возрастало при этом
слове некое торжество. Вскоре однако и самое даже благочиние начало
нарушаться, и вот точно все почувствовали себя в каком-то даже праве его
нарушить. "И почему бы сие могло случиться", говорили некоторые из иноков,
сначала как бы и сожалея, - "тело имел не великое, сухое, к костям
приросшее, откуда бы тут духу быть?" "Значит, нарочно хотел бог указать",
поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же,
ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого
усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною
поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а "этот естество предупредил",
стало быть тут никто как бог и нарочитый перст его. Указать хотел. Суждение
сие поражало неотразимо. Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец
покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что "не везде ведь
это и так" и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления
телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах,
на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление
телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет
костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в
ней, "и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что
прославил господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся,
то значит не удостоил такого господь славы, - вот как на Афоне, месте
великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется
православие", заключил отец Иосиф. Но речи смиренного отца пронеслись без
внушения и даже вызвали отпор насмешливый: "это все ученость и новшества,
нечего и слушать", - порешили про себя иноки. "У нас по-старому; мало ли
новшеств теперь выходит, всем и подражать?" прибавляли другие. "У нас не
менее ихнего святых отцов было. Они там под туркой сидят и все перезабыли. У
них и православие давно замутилось, да и колоколов у них нет", присоединяли
самые насмешливые. Отец Иосиф отошел с горестию, тем более, что и сам-то
высказал свое мнение не весьма твердо, а как бы и сам ему мало веруя. Но со
смущением провидел, что начинается нечто очень неблаговидное и что возвышает
главу даже самое непослушание. Мало-по-малу, вслед за отцом Иосифом, затихли
и все голоса рассудительные, И как-то так сошлось, что все любившие
покойного старца и с умиленным послушанием принимавшие установление
старчества страшно чего-то вдруг испугались и, встречаясь друг с другом,
робко лишь заглядывали один другому в лицо. Враги же старчества, яко
новшества, гордо подняли голову. "От покойного старца Варсонофия не только
духу не было, но точилось благоухание", злорадно напоминали они, "но не
старчеством заслужил, а тем, что и сам праведен был". А вслед за сим на
новопреставившегося старца посыпались уже осуждения и самые даже обвинения:
"несправедливо учил; учил, что жизнь есть великая радость, а не смирение
слезное", говорили одни, из наиболее бестолковых. "По-модному веровал, огня
материального во аде не признавал" - присоединяли другие еще тех
бестолковее. "К посту был не строг, сладости себе разрешал, варение вишневое