"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 3)" - читать интересную книгу автора

пожелал, положил кий и, не поужинав, как собирался, вышел из трактира. Выйдя
на площадь, он стал в недоумении и даже дивясь на себя. Он вдруг сообразил,
что ведь он хотел сейчас идти в дом Федора Павловича, узнать, не произошло
ли чего. "Из-за вздора, который окажется, разбужу чужой дом и наделаю
скандала. Фу, чорт, дядька я им что ли?"
В сквернейшем расположении духа направился он прямо к себе домой и
вдруг вспомнил про Феню: "Э, чорт, вот бы давеча расспросить ее, подумал он
в досаде, все бы и знал". И до того вдруг загорелось в нем самое
нетерпеливое и упрямое желание поговорить с нею и разузнать, что с полдороги
он круто повернул к дому Морозовой, в котором квартировала Грушенька.
Подойдя к воротам, он постучался, и раздавшийся в тишине ночи стук опять как
бы вдруг отрезвил и обозлил его. К тому же никто не откликнулся, все в доме
спали. "И тут скандалу наделаю!" подумал он с каким-то уже страданием в
душе, но вместо того, чтоб уйти окончательно, принялся вдруг стучать снова и
изо всей уже силы. Поднялся гам на всю улицу. "Так вот нет же, достучусь,
достучусь!" бормотал он, с каждым звуком злясь на себя до остервенения, но с
тем вместе и усугубляя удары в ворота.

VI. САМ ЕДУ!

А Дмитрий Федорович летел по дороге. До Мокрого было двадцать верст с
небольшим, но тройка Андреева скакала так, что могла поспеть в час с
четвертью. Быстрая езда как бы вдруг освежила Митю. Воздух был свежий и
холодноватый, на чистом небе сияли крупные звезды. Это была та самая ночь, а
может и тот самый час, когда Алеша, упав на землю, "исступленно клялся
любить ее во веки веков". Но смутно, очень смутно было в душе Мити, и хоть
многое терзало теперь его душу, но в этот момент все существо его неотразимо
устремилось лишь к ней, к его царице, к которой летел он, чтобы взглянуть на
нее в последний раз. Скажу лишь одно: даже и не спорило сердце его ни
минуты. Не поверят мне может быть, если скажу, что этот ревнивец не ощущал к
этому новому человеку, новому сопернику, выскочившему из-под земли, к этому
"офицеру" ни малейшей ревности. Ко всякому другому, явись такой, приревновал
бы тотчас же и может вновь бы намочил свои страшные руки кровью, - а к
этому, к этому "ее первому", не ощущал он теперь, летя на своей тройке, не
только ревнивой ненависти, но даже враждебного чувства, - правда еще не
видал его. "Тут уж бесспорно, тут право ее и его; тут ее первая любовь,
которую она в пять лет не забыла: значит только его и любила в эти пять лет,
а я-то, .я зачем тут подвернулся? Что я-то тут и при чем? Отстранись, Митя,
и дай дорогу! Да и что я теперь? Теперь уж и без офицера все кончено, хотя
бы и не явился он вовсе, то все равно все было бы кончено..."
Вот в каких словах он бы мог приблизительно изложить свои ощущения,
если бы только мог рассуждать. Но он уже не мог тогда рассуждать. Вся
теперешняя решимость его родилась без рассуждений, в один миг, была сразу
почувствована и принята целиком со всеми последствиями еще давеча, у Фени, с
первых слов ее. И все-таки, несмотря на всю принятую решимость, было смутно
в душе его, смутно до страдания: не дала и решимость спокойствия. Слишком
многое стояло сзади его и мучило. И странно было ему это мгновениями: ведь
уж написан был им самим себе приговор пером на бумаге: "казню себя и
наказую"; и бумажка лежала тут, в кармане его, приготовленная; ведь уж
заряжен пистолет, ведь уж решил же он, как встретит он завтра первый горячий