"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 3)" - читать интересную книгу автора

на подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так растерялся, что
забыл, что с ней надо делать. Взял у него ее уже Калганов и разлил за него
вино.
- Да еще, еще бутылку! - закричал Митя хозяину, и, забыв чокнуться с
паном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг выпил
весь свой стакан один, никого не дождавшись. Все лицо его вдруг изменилось.
Вместо торжественного и трагического выражения, с которым он вошел, в нем
явилось как бы что-то младенческое. Он вдруг как бы весь смирился и
принизился. Он смотрел на всех робко и радостно, часто и нервно хихикая, с
благодарным видом виноватой собачонки, которую опять приласкали и опять
впустили. Он как будто все забыл и оглядывал всех с восхищением, с детскою
улыбкой. На Грушеньку смотрел беспрерывно смеясь и придвинул свой стул
вплоть к самому ее креслу. Помаленьку разглядел и обоих панов, хотя еще мало
осмыслив их. Пан на диване поражал его своею осанкой, польским акцентом, а
главное - трубкой. "Ну что же такое, ну и хорошо, что он курит трубку",
созерцал Митя. Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо пана с очень
маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика,
нафабренные и нахальные, не возбудило в Мите тоже ни малейших пока вопросов.
Даже очень дрянненький паричек пана, сделанный в Сибири с преглупо
зачесанными вперед височками, не поразил особенно Митю: "значит так и надо,
коли парик", блаженно продолжал он созерцать. Другой же пан, сидевший у
стены, более молодой, чем пан на диване, смотревший на всю компанию дерзко и
задорно и с молчаливым презрением слушавший общий разговор, опять-таки
поразил Митю только очень высоким своим ростом, ужасно непропорциональным с
паном, сидевшим на диване. "Коли встанет на ноги, будет вершков
одиннадцати", мелькнуло в голове Мити. Мелькнуло у него тоже, что этот
высокий пан, вероятно, друг и приспешник пану на диване, как бы
"телохранитель его", и что маленький пан с трубкой конечно командует паном
высоким. Но и это все казалось Мите ужасно как хорошо и бесспорно. В
маленькой собачке замерло всякое соперничество. В Грушеньке и в загадочном
тоне нескольких фраз ее он еще ничего не понял; а понимал лишь, сотрясаясь
всем сердцем своим, что она к нему ласкова, что она его "простила", и подле
себя посадила. Он был вне себя от восхищения, увидев, как она хлебнула из
стакана вино. Молчание компании как бы вдруг однако поразило его, и он стал
обводить всех ожидающими чего-то глазами: "что же мы однако сидим, что же вы
ничего не начинаете, господа?" как бы говорил осклабленный взор его.
- Да вот он все врет, и мы тут все смеялись, - начал вдруг Калганов,
точно угадав его мысль и показывая на Максимова.
Митя стремительно уставился на Калганова и потом тотчас же на
Максимова.
- Врет? - рассмеялся он своим коротким деревянным смехом, тотчас же
чему-то обрадовавшись, - ха-ха!
- Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся наша кавалерия в
двадцатых годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, не правда ли?
- На польках? - подхватил опять Митя и уже в решительном восхищении.
Калганов очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и
о пане, но его все это не так занимало, даже может быть вовсе не занимало, а
занимал его всего более Максимов. Попал он сюда с Максимовым случайно и
панов встретил здесь на постоялом дворе в первый раз в жизни. Грушеньку же
знал прежде и раз даже был у нее с кем-то; тогда он ей не понравился. Но