"Ф.М.Достоевский. Кроткая (Фантастический рассказ)" - читать интересную книгу автора

знаю зачем. Но потом вдруг бросил и дал ему двугривенный:
- Это за то, что тебя потревожил, - сказал я, бессмысленно смеясь ему,
но в сердце вдруг начался какой-то восторг.
Я поворотил домой, учащая шаг. Надтреснутая, бедненькая, порвавшаяся
нотка вдруг опять зазвенела в душе моей. Мне дух захватывало. Падала, падала
с глаз пелена! Коль запела при мне, так про меня позабыла, - вот что было
ясно и страшно. Это сердце чувствовало. Но восторг сиял в душе моей и
пересиливал страх.
О ирония судьбы! Ведь ничего другого не было и быть не могло в моей
душе всю зиму, кроме этого же восторга, но я сам-то где был всю зиму? был ли
я-то при моей душе? Я взбежал по лестнице очень спеша, не знаю, робко ли я
вошел. Помню только, что весь пол как бы волновался и я как бы плыл по реке.
Я вошел в комнату, она сидела на прежнем месте, шила, наклонив голову, но
уже не пела. Бегло и нелюбопытно глянула было на меня, но не взгляд это был,
а так только жест, обычный и равнодушный, когда в комнату входит кто-нибудь.
Я прямо подошел и сел подле на стул, вплоть, как помешанный. Она быстро
на меня посмотрела, как бы испугавшись: я взял ее за руку и не помню, что
сказал ей, то есть хотел сказать, потому что я даже и не мог говорить
правильно. Голос мой срывался и не слушался. Да я и не знал, что сказать, а
только задыхался.
- Поговорим... знаешь... скажи что-нибудь! - вдруг пролепетал я что-то
глупое, - о, до ума ли было? Она опять вздрогнула и отшатнулась в сильном
испуге, глядя на мое лицо, но вдруг - строгое удивление выразилось в глазах
ее. Да, удивление, и строгое. Она смотрела на меня большими глазами. Эта
строгость, это строгое удивление разом так и размозжили меня: "Так тебе еще
любви? любви?" - как будто спросилось вдруг в этом удивлении, хоть она и
молчала. Но я всё прочел, всё. Всё во мне сотряслось, и я так и рухнул к
ногам ее. Да, я свалился ей в ноги. Она быстро вскочила, но я с чрезвычайною
силою удержал ее за обе руки.
И я понимал вполне мое отчаяние, о, понимал! Но, верите ли, восторг
кипел в моем сердце до того неудержимо, что я думал, что я умру. Я целовал
ее ноги в упоении и в счастье. Да, в счастье, безмерном и бесконечном, и это
при понимании-то всего безвыходного моего отчаяния! Я плакал, говорил
что-то, но не мог говорить. Испуг и удивление сменились в ней вдруг какою-то
озабоченною мыслью, чрезвычайным вопросом, и она странно смотрела на меня,
дико даже, она хотела что-то поскорее понять и улыбнулась. Ей было страшно
стыдно, что я целую ее ноги, и она отнимала их, но я тут же целовал то место
на полу, где стояла ее нога. Она видела это и стала вдруг смеяться от стыда
(знаете это, когда смеются от стыда). Наступала истерика, я это видел, руки
ее вздрагивали, - я об этом не думал и всё бормотал ей, что я ее люблю, что
я не встану, "дай мне целовать твое платье... так всю жизнь на тебя
молиться..." Не знаю, не помню, - и вдруг она зарыдала и затряслась;
наступил страшный припадок истерики. Я испугал ее.
Я перенес ее на постель. Когда прошел припадок, то, присев на постели,
она с страшно убитым видом схватила мои руки и просила меня успокоиться:
"Полноте, не мучьте себя, успокойтесь!" - и опять начинала плакать. Весь
этот вечер я не отходил от нее. Я всё ей говорил, что повезу ее в Булонь
купаться в море, теперь, сейчас, через две недели, что у ней такой
надтреснутый голосок, я слышал давеча, что я закрою кассу, продам
Добронравову, что начнется всё новое, а главное, в Булонь, в Булонь! Она