"Ф.М.Достоевский. Кроткая (Фантастический рассказ)" - читать интересную книгу автора

высказал, что целую зиму только и делал, что уверен был в ее любви. Я ей
разъяснил, что касса ссуд была лишь падением моей воли и ума, личная идея
самобичевания и самовосхваления. Я ей объяснил, что я тогда в буфете
действительно струсил, от моего характера, от мнительности: поразила
обстановка, буфет поразил; поразило то: как это я вдруг выйду, и не выйдет
ли глупо? Струсил не дуэли, а того, что выйдет глупо... А потом уж не хотел
сознаться, и мучил всех, и ее за то мучил, и на ней затем и женился, чтобы
ее за то мучить. Вообще я говорил большею частью как в горячке. Она сама
брала меня за руки и просила перестать: "Вы преувеличиваете... вы себя
мучаете", - и опять начинались слезы, опять чуть не припадки! Она всё
просила, чтобы я ничего этого не говорил и не вспоминал.
Я не смотрел на просьбы или мало смотрел: весна, Булонь! Там солнце,
там новое наше солнце, я только это и говорил! Я запер кассу, дела передал
Добронравову. Я предложил ей вдруг раздать всё бедным, кроме основных трех
тысяч, полученных от крестной матери, на которые и съездили бы в Булонь, а
потом воротимся и начнем новую трудовую жизнь. Так и положили, потому что
она ничего не сказала... она только улыбнулась. И, кажется, более из
деликатности улыбнулась, чтобы меня не огорчить. Я видел ведь, что я ей в
тягость, не думайте, что я был так глуп и такой эгоист, что этого не видел.
Я всё видел, всё до последней черты, видел и знал лучше всех; всё мое
отчаяние стояло на виду!
Я ей всё про меня и про нее рассказывал. И про Лукерью. Я говорил, что
я плакал... О, я ведь и переменял разговор, я тоже старался отнюдь не
напоминать про некоторые вещи. И даже ведь она оживилась, раз или два, ведь
я помню, помню! Зачем вы говорите, что я смотрел и ничего не видел? И если
бы только это не случилось, то всё бы воскресло. Ведь рассказывала же она
мне еще третьего дня, когда разговор зашел о чтении и о том, что она в эту
зиму прочитала, - ведь рассказывала же она и смеялась, когда припомнила эту
сцену Жиль Блаза с архиепископом Гренадским. И каким детским смехом, милым,
точно как прежде в невестах (миг! миг!); как я был рад! Меня это ужасно
поразило, впрочем, про архиепископа: ведь нашла же она, стало быть, столько
спокойствия духа и счастья, чтобы смеяться шедевру, когда сидела зимой.
Стало быть, уже вполне начала успокоиваться, вполне начала уже верить, что я
оставлю ее так. "Я думала, что вы меня оставите так", - вот ведь что она
произнесла тогда во вторник! О, десятилетней девочки мысль! И ведь верила,
верила, что и в самом деле всё останется так: она за своим столом, а я за
своим, и так мы оба, до шестидесяти лет. И вдруг - я тут подхожу, муж, и
мужу надо любви! О недоразумение, о слепота моя!
Ошибка тоже была, что я на нее смотрел с восторгом; надо было
скрепиться, а то восторг пугал. Но ведь и скрепился же я, я не целовал уже
более ее ног. Я ни разу не показал виду, что... ну, что я муж, - о, и в уме
моем этого не было, я только молился! Но ведь нельзя же было совсем молчать,
ведь нельзя же было не говорить вовсе! Я ей вдруг высказал, что наслаждаюсь
ее разговором и что считаю ее несравненно, несравненно образованнее и
развитее меня. Она очень покраснела и конфузясь сказала, что я
преувеличиваю. Тут я, сдуру-то, не сдержавшись, рассказал, в каком я был
восторге, когда, стоя тогда за дверью, слушал ее поединок, поединок
невинности с той тварью, и как наслаждался ее умом, блеском остроумия и при
таком детском простодушии. Она как бы вся вздрогнула, пролепетала было
опять, что я преувеличиваю, но вдруг всё лицо ее омрачилось, она закрылась