"Федор Михайлович Достоевский. Публицистика 1860-х годов " - читать интересную книгу автора

парижских писем. "Я напрямки сказал Сент-Бёву", - выражается он. "Я напрямки
объявил Виктору Гюго". Дело, видите ли, в том, что Сент-Бёву или Виктору
Гюго, не помним (надо бы справиться), г-н Греч сказал напрямки , что
литература, проповедующая безнравственность и проч., и проч., ошибается и
недостойна называться литературой.30 (Может быть, слова не совсем те, но
смысл тот же самый. За это ручаемся). Вероятно, Сент-Бёву надо было
дожидаться лет пятьдесят г-на Греча, чтоб услышать от него подобную истину
из прописей. То-то, должно быть, Сент-Бёв выпучил глаза! Впрочем,
успокоимся: французы народ чрезвычайно вежливый, и мы знаем, что г-н Греч
воротился из Парижа благополучно и невредимо. Притом же мы, может быть, и не
ошибемся, если скажем, что по г-ну Гречу нельзя же было судить о всех
русских. Но довольно о г-не Грече. Мы упомянули о нем только так. К делу!
Ездили в Париж и другие, кроме г-на Греча.
Являлись туда с незапамятных времен и отставные наши кавалеристы,31
народ веселый и добродушный, изумлявший на наших парадах публику красотой
своих форм, обтянутых лосиною, и проводивший потом остаток дней своих уже не
в тягостях службы, а в свое удовольствие. Толпами валили за границу и
молодые вертопрахи, нигде не служившие, но сильно заботившиеся о своих
поместьях. Ездили туда и коренные наши помещики со всеми семействами и
картонками; добродушно и серьезно взбирались на башни Нотр-Дам32,
осматривали оттуда Париж и, втихомолку от своих жен, гонялись за гризетками.
Доживали там свой век оглохшие и беззубые старухи барыни и уже окончательно
лишались употребления русского языка, которого, впрочем, не знали и прежде.
Возвращались оттуда к нам и наши матушкины сынки (что по-французски
переводится: enfants de bonne maison, fils de famille),33 знавшие всю
подноготную о Пальмерстоне и о всех мелких дрязгах во Франции, до последней
бабьей сплетни, и которые, за обедом, просили своих соседей приказать лакею
налить им стакан воды единственно для того, чтоб не проговорить и двух слов
по-русски, хотя бы и с лакеем. Об одном из таких фактов лично
свидетельствует г-н Григорович, написавший недавно "Пахатника и
бархатника".34 Но бывали и такие из них, которые знали по-русски, даже
занимались зачем-то русской литературой и ставили на русских сценах комедии,
вроде пословиц Альфреда Мюссе,35 под названием ну хоть, например, "Раканы"
(название, конечно, выдуманное). Так как сюжет "Раканов" характеризует целый
слой общества, занимающегося такими комедиями, а вместе с тем изображает тип
и других произведений в таком же роде, то позвольте вам в двух словах
рассказать его. Когда-то в Париже, в прошлом столетии, процветал один
пошлейший рифмоплет, под названием Ракан, не годившийся даже чистить сапоги
г-ну Случевскому.36 Одна идиотка, маркиза, прельщается его стихами и желает
с ним познакомиться. Три шалуна сговариваются между собою явиться к ней,
один за другим, под названием Ракана. Не успевает она проводить одного
Ракана, как тотчас же перед ней является и другой. Всё остроумие, вся соль
комедии, весь пафос ее заключается в остолбенении маркизы при виде Ракана в
трех лицах.37 Господа, разрешавшиеся (иногда в сорок лет от роду) такими
комедиями после "Ревизора", совершенно бывали уверены, что дарят русской
литературе драгоценнейшие перлы. И таких господ не один, не два; имя им -
легион.38 Разумеется, никто из них ничего не пишет. Автор "Раканов" почти
исключение; но зато каждый из них так уж с виду смотрит, что как будто
сейчас сочинит "Раканов". Кстати (простите за отступление), премиленькая
вышла бы статейка, если б кто-нибудь из наших фельетонистов взял на себя