"Аркадий Драгомощенко. Формирование." - читать интересную книгу автора

причиняли ни страдания, ни беспокойства. Я больше не подходил к
телефонному аппарату, хорошо понимая, что мне следует продолжить
монолог голоса о еде, потому что именно так и тогда я ничего не
расскажу - это останется в вашей памяти простым изложением
общеизвестных фактов. Вы не станете отрицать, что живете недалеко от
площади, и из вашего окна открывается вид на крыши "пяти углов"... В
тот вечер, я поднялся к вам совершенно измученный городской духотой.
Мне хотелось плакать. На работе меня в тот день узнавали с трудом, а
когда узнавали, то принимались безудержно смеяться. Над чем? Никто
никому ничего не объяснял. Лето не было благоприятно. В юго-восточных
районах города уже с неделю властвовала холера. Туда все чаще ездили в
закрытых стеклянных шарабанах: смотреть. Карантин распространялся не
на всех, - только уж совсем бедные не имели возможности позволить себе
несколько часов созерцания и печали. Картофель стал еще дороже. Это
слово было в ходу. Некоторые вспоминали прочитанное. Карты у цыганок
Московского вокзала проросли безвольно свисающими странно-алыми
линиями, издали напоминавшими стебли кувшинок, хотя те, бесспорно,
потемней и потаенней. Те, кто не мог приобрести место в стеклянном
шарабане, любовались разбитыми машинами на Английской набережной в
закат. Там когда-то жил Евгений Рухин. Он сгорел заживо. И все же
бамбуковые ширмы снов с прекрасными изображениями треугольников и птиц
выставлялись на всеобщее обозрение к четырем часам дня на Фонтанке.
Мне все больше нравилось проводить время на работе. Однажды я
обнаружил, что не хочу возвращаться домой. Я сложил все свои деньги, а
их было немало, в несколько штабелей у окна, поудобней прилег около
них и стал отрешенно рассматривать, как бледнеет свет на потолке, на
стенах, как там начинают плескаться отсветы воды. Я думал о любви. Мне
хотелось понять, как я ее понимаю. Месяц до этого, приятель,
возвратившийся из далекого путешествия, принес мне сандаловую свечу и
новую игру - на темном экране монитора загорались пульсирующие цветные
точки, похожие на те, что в Windows. Нужно было глазами сплести из них
некий особенный узор памяти и познания. Если же этот узор совпадал с
заданным условием, то есть, с ритмом "реальности" (я не знаю, зачем
эти кавычки...), игравший терял сознание или, точнее, терялся в нем.
Из его рта вырывался сноп огня (хотя мне кажется это было что-то на
подобие внушения, гипноза, с чем тоже нужно будет еще хорошенько
разобраться), который спустя несколько минут расслаивался на три
фигуры, с каждой из которых происходил краткий, но обстоятельный
разговор, воспоминание о чем, естественно, никоим образом не
сохранялось. Кажется, у одной из них была голова Ибиса. Вторая
напоминала рыбу, играющую в прозрачном зимнем водопаде. Третья
состояла из вишни и облака смутного беспокойства, которое нужно было
преодолеть, повторяя несколько раз кряду (не очень громко) фразу из
"Исследования о растениях" Теофраста: "Он укрепляет и голос".

Над зеркальными кровлями висел сокол. Чешуя второго и седьмого солнца
отливала пурпуром, растекавшимся в круг оцепенения каскадом лившихся
отражений. В ваших глазах темнела река, виденная мною однажды в горах,
где я вкусил сока, который течет только тогда, когда светло, когда
камыш равен блеску, изначально равному самому себе. Вы говорили, что