"Аркадий Драгомощенко. Формирование." - читать интересную книгу автора

необходимо ясное намерение доказательства чего бы то ни было. Вы
говорили, что даже сюжет со смертью на нечистом тротуаре, который в ту
пору занимал меня как возможность проникновения в закономерность
городского исчезновения и различения между анонимностью и
автономностью, требует безукоризненных предпосылок и иного описания,
постольку поскольку эстетика происходит от греческого "чувствовать", и
на том, кто решился прибегнуть к именно такого рода познанию, лежит
серьезная ответственность. Если мир безумен, отвечал я, следовательно
перед тобой открываются две возможности: либо покончить с собой...
"Нет, три!" поправили меня вы. Я продолжал - либо согласиться, что
безумия как такового не существует. "А как же страх?" - спросили вы.
Наверное, вы правы, но покуда в своем рассуждении мы не дошли до
страха. Признать отсутствие безумия означает признать безумным себя,
чему противится воля, как выигрышу, навязанному неумелым партнером. От
первого, т. е. от самоубийства, удерживает безразличие. Остается
только знать это. "И это немало..." - устало сказали вы. Да, это
изматывает, сказал я, потому что полагает неустанное знать. Стоит лишь
обернуться, нагнуться, чтобы шнурок завязать или же сьездить на пикник
в холерный район, как получаешься вне "знать", - любая добродетель,
любая вера - только охотники, ожидающие твоего самообнаружения. "Но
знать и есть в какой-то мере обнаружение, изведение из отрицания?.. Я
особенно не задумывалась, но так на первый взгляд мне кажется",
сказали вы. Я посмотрел в окно и сказал: "Знать извне невозможно.
Любой странствующий учитель несет предчувствие этого в себе. Можно
только сознать, можно только сознавая это сознание не обнаруживаться,
то есть, быть в том, что противоречит понятию бытия, "объективно
определенного в каждом отношении". Здесь очень трудно говорить о
сокрытости - любое упоминание о ней неминуемо приводит к обнаружению,
к игре внутреннего и внешнего. К некоему вымогательству". Знойный
туман стоял над крышами. Мне показалась необыкновенно прелестной
внезапная складка, скользнувшая к углу вашего рта. Возникали новые
тени, и в них блуждали другие измерения. Об этом, как и о многом
другом я вспоминал, вступая на ледяные мостовые некоего северного
города, думая о вас и о вашей привязанности к Александру Готлибу
Баумгартену. На что нужно немалое мужество. Я хотел сказать - отвага.
Тончайшие градации кислого, орошаемые невнятной сладостью... терпкость
и горечь, пряди неожиданной пресности, без следа исчезающие в
пульсирующих решетках специй, этих абстрактных величин кулинарии -
гарам масал, базилик, тмин. Я открывал ваши ладони и медленно сыпал на
них из стеклянного кувшина золотистую пыль куркумы, растирая затем,
втирая потом ее в вашу кожу, - волосы откликались ей своим зыбким
цветом, - тогда как дремота приближалась к вашим очам, и беспокойство,
по обыкновению охватывавшее в этот час сокола, нескончаемо падавшего в
свое отражение, неизвестно как передавалось вам, уходившей из моих рук
дрожью, напоминавшей осенние кустарники кизила. Я подымал ваши руки и
прижимался приоткрытым ртом к вашим подмышкам - язык встречал
вожделенный вкус пота, обоняние узнавало его терпкий морской дух -
водоросли на угасающих камнях, красное солнце в молоке заката, мириады
кипящих мух, разбитые, как следы Медеи, черные мидии - руки
опускались, а вслед им опускался я, вначале по пути восхождения голоса