"Юрий Дружников. Уроки Василия Гроссмана (Страницы воспоминаний)" - читать интересную книгу автора

путь. Плата была дорогая: молодым не давали состояться, зрелых преследовали
и замалчивали. А он уже писал главные книги своей жизни.
Передо мной первое издание "Все течет": "Посев", Франкфурт-на-Майне,
1970. Оно, благодаря связям с иностранными репортерами, быстро попало ко мне
в Москву, и я сам его переснимал стареньким "Зенитом", страница за
страницей, а потом печатал пять копий (на большее не было денег купить
фотобумагу). Теперь я прошу прощения у автора и издателей за нарушение
копирайта. "Все течет" пытается, в частности, ответить на вопрос: почему
репрессивному аппарату удалось так легко сломать волю закаленных людей,
которые прошли царские тюрьмы и революцию. Уж они-то понимали, что за фрукт
Сталин! У Гроссмана не было ответа, но не просто правду об эпохе, а
философское осмысление эпохи искал Гроссман, до конца жизни совершенствуя
эту повесть.
Мне кажется, в лучших своих вещах Гроссман близок, в первую очередь, не
Толстому, как часто пишут, а жесткому прозаику Золя, которого, если я не
ошибаюсь, он читал в подлиннике, - в детстве мать выучила его французскому.
"Жизнь и судьба" - роман о тоталитаризме как о всемирном зле, и вряд
ли можно найти в мировой литературе двадцатого века более злободневную тему.
Роман вышел в следующий век, стал классикой. Не той классикой, которую, по
выражению Честертона, хвалят не читая, но той, которую многим еще предстоит
изучать, чтобы понять мир, в котором мы живем. Парадокс романа в том, что он
актуален, он парит над временем, в нем описанном, ибо даты меняются, а
человеческая натура, добро и зло сожительствует в нас, гидра многоголовая и
всемирная. Треть сознательной жизни я в Америке, путешествую по глобусу и
вижу это тенденцию везде. Даже там, где сейчас нормально, есть риск, есть
тенденция и силы для отката назад. От этого человечеству никуда не деться.
Предвижу возражения, но скажу, что думаю. Мне кажется, название романа
"Жизнь и судьба" - не самое удачная находка Гроссмана. Слово "жизнь"
настолько всеобъемлющее, что лучше подходит к названию в сочетании с чем-то
конкретизирующим: "чья-то жизнь" или "жизнь для..."."Судьба" - тоже слово
слишком общее, к тому семантика слова "судьба" такова, что это слово
частично покрывает слово "жизнь" и получается масло-масляное. И получается,
что название "Жизнь и судьба" можно приложить к любому произведению: к
"Одиссее", к "Анне Карениной", даже к "Даме с собачкой"... Но проходят годы,
и название известной книги как бы перестает иметь смысл, становится просто
этикеткой - ведь не может нравиться или не нравится название хорошего вина.
Стало быть, и название "Жизнь и судьба" теперь от этого романа не оторвешь,
не заменишь, оно пустило корни, приросло.
Чтобы понять себя и время, думаю о разнице между собой и Гроссманом. У
нас действительно много общего, даже биографически. Гроссман писал за
кого-то роман, чтобы выжить, и я писал для детей и про детей, чтобы
заработать на хлеб; ему отказал Твардовский в "Новом мире", и мне отказал
Твардовский, сказав, правда, искреннее: "Весь процент непроходного занял
Солженицын, и тебе места не осталось".
Разница между Гроссманом и мной в том, что он хотел жить и печататься в
системе. Его в Союзе писателей считали своим, а меня чужим и собратья по
цеху писали на меня рецензии-доносы на Лубянку, где, убрав имена, мне их
показывали. Начав писать для Самиздата и печататься за границей, я уже
стыдился напечататься внутри. Мне казалось, что на меня будут показывать
пальцем: вот, он раздвоившийся коллаборант! Быстро менялись взгляды.