"Юрий Дружников. Уроки Василия Гроссмана (Страницы воспоминаний)" - читать интересную книгу автора

роман "Ангелы на кончике иглы" (об этих самых тайных связях журналистики с
Лубянкой) я хранил и переправлял с учетом трагедии Гроссмана. Инстинктивно
мы действовали не так, как Гроссман (мои пакеты знакомая вывозила к брату в
Вологду). Лишь позже я узнал, что мы Гроссмана недооценили. Он тоже спрятал
"Жизнь и судьбу" у приятеля в Малоярославце.
Все мое, включая черновики, переснималось на фотопленку. Восемь
машинописных страниц раскладывались на столе и влезали в один кадр,
перфорация обрезалась ножницами. Переснятый четырехсотстраничный труд
становился размером с ноготь большого пальца. С оказиями, например, через
западных священников, навещавших отца Александра Меня, или иностранных
туристов, это вывозилось на Запад, там хранилось у друзей, от них поступало
к издателям. Явиться за романом в штат Миннесота чекистам было рискованней.
Опыт Гроссмана помог. Только одна моя рукопись за 20 лет оказались
перехваченной на обыске у Георгия Владимова. И еще одну выкрали чекисты из
моей квартиры у того же метро "Аэропорт", когда нас не было дома. В тот же
вечер американку-славистку в сквере возле метро двое затащили в кусты и
хотели изнасиловать. Не сделали этого, но пригрозили: "Если еще раз в
квартиру 55 на Усиевича пойдешь, доделаем дело!" Она пришла к нам в
разорванном платье и в одной туфле. А при допросах на Лубянке арестованными
текстами меня запугивали:
- Что-нибудь опять опубликуете на Западе - учтите, что вы живете в
свободной стране, и мы дадим вам свободный выбор: хотите в психушку, а
хотите в лагерь.
Но копии были уже спрятаны так, что я сам не знал, где. На всякий
случай лучше не знать...
Третьим уроком Гроссмана была и остается сегодня его острая
приверженность к правде, в том числе неприятной правде, совести и
справедливости. Он искал истину на войне, в коллективизации, в семье, с
поредевшим кругом друзей, даже в болезни и смерти, ибо он умирал
мужественно. Мне скажут, что это просто традиция большой русской литературы.
Но традиция, разрушенная десятилетиями лжи и восстановленная Гроссманом и
Солженицыным. Солженицын излагал свой лагерный опыт - Гроссман не сидел. Но
зато он своими глазами видел оба режима: сталинский и гитлеровский. Можно
представить себе, какого труда стоил для него сбор живого материала о чужом
лагерном опыте.
Впрочем, напряженное стремление к истине - путь не для всех писателей,
тем более, тех современных, кому в условиях сегодняшнего почти безопасного
сочинительства постмодернистские игры важнее сути дела. Но в большой
литературе личность писателя, его мораль и принципы, болезненная жажда
постичь, где добро и где зло, столь же важны, сколько то, о чем и как он
пишет.
Четвертым уроком была действительность, понимание реальной ситуации в
стране и обществе: после чтения рукописей интерес интеллигентного читателя к
советским печатающимся авторам падал. Новое поколение искало Сам- и
Тамиздат, спорили и говорили только об этом. По анекдоту той поры, мать
спрашивают: "Зачем вы перепечатываете на машинке "Войну и мир"?" - "А сыну
велели в школе прочитать, но он читает только Самиздат..." Гроссман, в
отличие от многих других советских писателей, лизавших системе, как писал
Даль, то место, по которому у французов запрещено телесное наказание,
вырвался из ее костлявых объятий. Со своими горьковскими заветами