"Дафна Дю Морье. На грани" - читать интересную книгу автора

наверх..." "Позвольте, я подойду к телефону..." "Поставить чайник?.." Поток
взаимных любезностей - ни дать ни взять китайские мандарины, отвешивающие
друг другу поклоны. И тут же попытка оправдаться в том, что тебя не было на
месте, когда произошел взрыв.
Сиделка (ассистенту доктора Дрея):
- Разве я пошла бы пройтись, если бы не была твердо уверена, что он
прекрасно себя чувствует. К тому же я думала, что и миссис Манни и мисс
Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки...
И так далее и тому подобное.
Словно свидетельница, вызванная в суд, подумала Шейла. Но и все мы
так...
Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):
- У меня совершенно вылетело из памяти, что сиделка собирается
пройтись. Все ведь на мне - обо всем подумай, распорядись, и я решила дать
себе передышку - съездить ненадолго к парикмахеру. Мужу, казалось, стало
намного лучше, он был уже совсем самим собой. Да если бы я хоть на миг
подумала... Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.
- Разве в этом дело? - вмешалась Шейла. - Мы никогда не думаем, никто
не думает. Ни ты не подумала, ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я сама. Но я
единственная видела, как это произошло, и мне никогда в жизни уже не забыть
выражения его лица.
Она бросилась по коридору к себе в комнату, рыдая навзрыд, как не
рыдала уже много лет - с тех пор, когда почтовый фургон врезался в ее
первый, оставленный в проезде автомобиль и превратил прелестную игрушку в
груду искореженного металла. Пусть это послужит им уроком. Отучит
упражняться в благовоспитанности, утверждаться в благородстве перед лицом
смерти, делать вид, будто смерть лишь благое избавление и все только к
лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже не задевает, что
человек ушел навсегда. Но ведь \textit{навсегда}...
Позже вечером, когда все уже легли, - смерть всех, кроме покойного,
чрезвычайно утомила! - Шейла прокралась в спальню отца, отыскала альбом,
тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не
придавала значения собранным в нем фотографиям, привычным, как кипа
рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного стола, но теперь они
стали для нее своеобразным некрологом, ожившей кадрами на экране памяти.
Младенец, весь в оборочках, с разинутым ртом, на подстилке, рядом
родители, играющие в крокет. Дядя, убитый в Первую мировую войну. Снова
отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах и с крикетной битой, не по
росту длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на
пляже. Пикники на вересковых полянах. Потом Дартмут, фотографии военных
кораблей. Групповые снимки стоящих в ряд мальчиков, юношей, мужчин.
Маленькой, она очень гордилась, что может сразу найти его: "Вот ты где; вот
это - ты" - самый низенький мальчик в конце шеренги, но на следующей
фотографии - повыше, во втором ряду, а потом - высокий и - откуда только что
взялось! - красивый, совсем уже не мальчик, и она быстро листала страницы,
потому что их заполняли фотографии с одними видами - Мальта, Александрия,
Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел, а она в глаза не видела. "Вот
это старина Панч..." (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял, когда его
судно должно вернуться в порт, и сидел, ожидая наверху у окна.) Морские
офицеры на осликах... Они же, играющие в теннис... состязающиеся в беге, -