"Дафна Дю Морье. Моя кузина Рейчел" - читать интересную книгу автора

непрактичные, замкнутые, полные теорий, которые никогда не проверялись
опытом жизни; и, как все мечтатели, мы были глухи к бурлящему вокруг нас
миру. Испытывая неприязнь к себе подобным, мы жаждали любви, но
застенчивость не давала пробудиться порывам, пока они не трогали сердца.
Когда же это случалось, небеса раскрывались, и нас обоих охватывало чувство,
будто все богатство мироздания принадлежит нам, и мы были готовы без
колебаний отдать его. Оба мы уцелели бы, если бы были другими. Рейчел все
равно приехала бы сюда. Провела бы день-два и навсегда покинула бы наши
места. Мы обсудили бы деловые вопросы, пришли бы к какому-нибудь соглашению,
выслушали завещание, официально зачитанное за столом в присутствии
нотариусов, и я, с первого взгляда оценив положение, выделил бы ей
пожизненную пенсию и навсегда избавился бы от нее.
Этого не произошло потому, что я был похож на Эмброза. Этого не
произошло потому, что я чувствовал, как Эмброз. В первый же вечер по приезде
Рейчел я поднялся в ее комнату, постучал и, слегка склонив голову под
притолокой, остановился в дверях. Когда она встала со стула около окна и
взглянула на меня снизу вверх, я по выражению ее глаз должен был понять, что
увидела она вовсе не меня, а Эмброза. Не Филиппа, а призрак. Ей надо было
сразу уехать. Собрать вещи и уехать. Отправиться туда, где она своя, где все
ей знакомо и близко, - на виллу, хранящую воспоминания за скрытыми ставнями
окнами, к симметрично разбитым террасам сада, к плачущему в небольшом
дворике фонтану. Вернуться в свою страну - летом выжженную солнцем,
окутанную знойной дымкой, зимой - сурово застывшую под холодным
ослепительным небом. Инстинкт должен был предупредить ее, что, оставаясь со
мной, она погубит не только явившийся ей призрак, но в конце концов и себя
самое.
Вновь и вновь спрашиваю я себя: подумала ли она, увидев, как я стою в
дверях, робкий, нескладный, объятый жгучим негодованием, сознавая, что я
здесь - хозяин и глава, и вместе с тем гневно досадуя на свои длинные руки,
неуклюжие, как у необъезженного жеребенка ноги, - подумала ли она: - и тем не
менее осталась?
Возможно, именно поэтому при моей первой короткой встрече с Райнальди,
итальянцем, он тоже постарался скрыть изумление, на мгновение задумался и,
поиграв пером, которое лежало на его письменном столе, спросил: Инстинкт
предупредил и его. Но слишком поздно.
Что прошло, то миновало. Возврата нет. Ничто в жизни не повторяется.
Живой, сидя здесь, в своем собственном доме, я так же не могу вернуть
сказанное слово или совершенный поступок, как бедный Том Дженкин, когда он
раскачивался в своих цепях.
Ник Кендалл, мой крестный, с присущей ему грубоватой прямотой сказал
мне накануне моего двадцатипятилетия - всего несколько месяцев назад, но,
Боже, как давно: . И он засвидетельствовал мою подпись под документом,
который я положил перед ним.
Да, возврата нет. Юноши, что стоял под ее окном накануне своего дня
рождения, юноши, что стоял в дверях ее комнаты в вечер ее приезда, больше не
существует, как не существует и ребенка, который для храбрости бросил камень
в повешенного. Том Дженкин, потрепанный образчик рода человеческого, никем
не знаемый и не оплакиваемый, тогда, за далью этих восемнадцати лет, смотрел
ли ты с грустью и состраданием, как я бегу через лес... в будущее?
Если бы я оглянулся назад, то в цепях, свисающих с перекладины