"Анастасия Дубинина. Антиохийский священник (история про чудо) " - читать интересную книгу автора

было - знатный барон ли, рыцарь, безоружный священник или обозный повар.
Нельзя ходить ночью меньше, чем втроем, и чтобы один нес факел. Остальные
же должны быть при мечах, потому что того, кто несет свет, он более других
слепит и делает невнимательным.
Этьен умер с перерезанным в темноте горлом, и ангелы Божии, наверное,
подхватили его под руки и унесли куда следует, а Пейре Бартелеми, ворочаясь
на жесткой соломенной подстилке поверх досок, неожиданно вспомнил - перед
тем, как совсем уснуть - что сегодня с рассветом как раз наступит пятый
день со времени этьеновых обещаний.
А ночи в июне короткие, и тьмы почти что нет. Особенно здесь, так
близко к Сердцу Мира, как только это возможно. Где все куда острее и
тоньше, словно мир преувеличенно-истинен - лето жарче, зима холоднее, жажда
ужаснее, весенние поля в долине - благоуханней, победа сиятельней, и
горше - смерть...
Так уснул Пейре, обессиленный своими тщетными молитвами (очень не
хочется умирать, Господи, даже если понимаешь, что умираешь за Тебя... У
людей слишком много плоти, и она не дает душе спокойно смотреть, как все
распадается, разлезается по ниточке, как старая изношенная ряса. Прости,
Господи, но смерть слишком горька для меня, я не могу вкушать ее с улыбкой,
и вчера умер Гийом, а завтра еще кто-нибудь умрет. И мне придется их отпеть
во славу Твою. А на нашем соломенном ложе валяется бурая ряса Гийома, и
пахнет его телом, его сладковатым потом, и на скатанном в подушку мешке
стынут его недоснившиеся сны. И все это - еще настолько Гийом, что я слаб,
Господи, и мне неведома воля Твоя.) И сначала снилась ему Тулуза в розовом
закатном свете - а может, и в отблесках пожара, потому что все горело, и
горели от жара тела умирающих в лихорадке, потому что это - пожар. Мир
горит, и никому не спастись, но, говорят, огонь очищает, выжигает из людей
все лишнее, почему же огонь столь страшен, и почему на ладони и правом
плече у Пейре с детства остались ожоги от того, первого, давнего пожара...
Сморщенная розовая кожа, кривые круглые шрамы.
А потом приснился Пейре другой сон. Из тех, какие приходят людям
единожды за жизнь, и сомневаться в них так же невозможно, как вынуть сердце
из груди и пойти в бой без него.
И потому, встав наутро - проснувшись не от жары, как обычно, а от
сильного биения сердца, горевшего изнутри, Пейре поспешил к своему графу. И
пехотинец, охранявший сеньоров сон, безоговорочно открыл двери, услышав
запинающийся, почти не человечески вибрировавший священников голос, очень
спокойный, совсем негромкий - плохой проповедник, никогда не умел Пейре
громко говорить, ты это меняй, иначе не быть тебе священником, говорил
давным-давно марсальский дядюшка-священник, отец Раймбаут, отвешивая
воспитаннику очередную затрещину...
Однако голоса у Пейре сейчас достало ровно настолько, чтобы все
сказать своему графу. Так сказать, чтобы тот - бледный, в одной лишь
длинной рубашке спросонья, с поросшим - что редкость - черной щетиной
подбородком - все понял верно, и опустился на низкую скамью, словно бы на
миг обессилев. Всего-то на рассвете, но уже проснулась раньше людей
палестинская жара, и смуглый лоб графа блестел испариной - то ли от духоты,
то ли от одуряющей вести.
- Как вы говорите, Пейре? (Даже имя вспомнил, надо же, ведь ни разу
они еще не говорили с Пейре наедине, ни разу он его по имени не называл.) В