"Савелий Дудаков. История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв " - читать интересную книгу автора

"презренный еврей" и строчки "Я дал ему злата и проклял его", легко прийти к
выводу о "неизменно резко отрицательном" отношении великого русского поэта к
"жидам": "Неприязнь Пушкина - бессознательная, инстинктивная,
нерассуждающая" 2. Однако, во-первых, Пушкин не случайно указал
"протограф" - "молдавская песня" (так что "я" в "Черной шали" принадлежит не
россу, а молдаванину); во-вторых, "презренный еврей", которому "дал злата" и
которого "проклял" субъект песни, вряд ли мог к нему постучаться по своей
инициативе (хотя бы по причине характера ревнивца и убийцы: сравните с
образами Гирея в "Бахчисарайском фонтане" и Алеко в "Цыганах"); в-третьих, в
"интернационале" песни (молдаванин, гречанка, еврей, армянин) все
действующие лица, включая раба, - образы отрицательные, хотя и
романтизированные. О дистанции между реальным автором и субъектом песни
говорить не приходится, если, конечно, не считать, что все "персонажное"
является одновременно и "авторским".
Другим примером, "доказывающим" антисемитизм Пушкина, обычно считают
образ Соломона в "Скупом рыцаре". Но здесь, так же как и в "молдавской
песне", дело вовсе не в "рутинном понимании характера" 3, а в
западноевропейском "штампе" образа ростовщика-еврея. Однако Пушкин придал
Соломону не только мудрость, но и психологически точное понимание сыновней
ненависти, доведенной до крайности и реализованной в последующих сценах. Так
что предложение расправы с помощью яда характеризует не столько "нрав"
ростовщика, сколько пророчески им угаданную готовность сына на отцеубийство.
Еврейская тема представлена у Пушкина в художественных разработках - в
"Черной шали" и "Скупом рыцаре", в "Гавриилиаде" и "В еврейской хижине
лампада...", в "Когда владыка ассирийский..." и в эпиграмме на Булгарина
("Будь жид, и это не беда..."). Наброски стихотворения "Ты просвещением свой
разум осветил...", по всей видимости, одно из посвящений А. Мицкевичу, он
каким-то образом связал с концовкой предисловия польского поэта к третьей
части "Дзядов" 4. При этом важно отметить тот факт, что, как только к
контексту присоединяется евангельская мифологема, смысл понятий "жид" и
"еврей" оказывается отрицательным (исключение составляет, пожалуй, набросок
1836 г. "Как с древа сорвался предатель ученик...", в котором образ Иуды
Искариота ни разу не оттенен национальностью), зато в свободных от нее
ситуациях оба понятия оказываются нейтральными. Думается, что отношение
Пушкина к евреям не было окрашено в антисемитские или филосемитские тона.
Достаточно напомнить авторскую строчку из "Братьев разбойников" ("Меж ними
зрится... в черных локонах еврей") и "персонажную" ("Идет ли... богатый жид
иль поп убогий..."), чтобы прийти к такому выводу. Не случайно в "Песнях
западных славян" при наличии народных суеверий о жидовском колдовстве
("Феодор и Стамати") Пушкин счел нужным прокомментировать не только строку
"Жид на жабу проливает воду" ("Все народы почитали жабу ядовитым животным"),
но и к строке из "Битвы у Зеницы-Великой" ("Стали... жидов на деревьях
вешать") дать примечание Мериме: "Жиды в турецких областях суть вечные
предметы гонения и ненависти. Во время войны им доставалось от мусульман и
христиан. Участь их, замечает В. Скотт, походит на участь летучей рыбы" 5.
Для Пушкина, бравшего уроки "чистого афеизма", носившего перстень с
еврейской надписью ("талисман"), начавшего изучать древнееврейский язык и
мечтавшего перевести "Иова", вопрос о жидах евреях не был однозначно
определен именно в силу того, что их роль в русской жизни им не оценивалась
с государственно-политических позиций.