"Савелий Дудаков. История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв " - читать интересную книгу автора

почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стране.
На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в
порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась бедность и
лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если бы десять
лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и все воеводство"
(126). Подобная характеристика "янкелевой вины" перед воеводством,
несомненно, оправдывает, по мнению Гоголя, погромные действия и Козаков, и
шляхты. Однако все дело в том, что "экономическое" зло "жидовского
присутствия" (арендаторство и корчмарство) вовсе не является единственной и,
следовательно, доминирующей дефиницией образа еврея, который, увидев Тараса
и вспомнив о двух тысячах червонцев, обещанных за его голову, тут же
"постыдился своей корысти" (Гоголь, конечно, не удержался, чтобы тут же не
использовать мифологему "вечной мысли о золоте", которая, "как червь,
обвивает душу жида" (126). Вместе с тем, следуя за художственной правдой,
автор неожиданно вкладывает в уста Янкеля слова, мало чем отличающиеся от
его обвинительного акта в адрес жида, но теперь направленные против Тараса:
""Ай, славная монета! Ай, добрая монета! - говорил он, вертя один червонец в
руках и пробуя на зубах. - Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал
такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку,
да и утонул там после таких славных червонцев" (127). В этой двусторонней
вине героев (разорительная деятельность Янкеля и разбойничество Тараса)
сказывается не только оттенок "уравниловки", но, кажется, чувствуется
подсознательно всплывшая в Гоголе общая неправота христианской ненависти к
Израилю, хотя бы и сказанная не им, а Янкелем: "Схватить жида, связать жида,
отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!" Потому что все, что ни
есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за
собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид" (128).
К сожалению, исследователи, упрекавшие Гоголя в антисемитизме,
акцентировали внимание только на "черных красках" еврейской темы в повести
Гоголя, отказываясь видеть многочисленные детали авторского сочувствия к
бесправным и беззащитным жителям Варшавы и Умани - на лице Мардохая "было
столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно
потерял счет им и привык их считать за родимые пятна", "у Мардохая уже не
было последнего локона... Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как
будто бы страдал простудою", Тарас "согласился... переодеться... для чего
платье уже успел припасти дальновидный жид". О жидовском уме и их разумности
искренне говорит запорожец: "Слушайте, жиды!.. - сказал он, и в словах его
было что-то восторженное. - "Вы все на свете можете сделать, выкопаете хоть
из дна морского; и пословица давно уже говорит, что жид самого себя украдет,
когда только захочет украсть..." И как следствие этой тирады Тараса автор
приводит слова Мардохая: "Когда мы да Бог захочем сделать, то уже будет так,
как нужно". То, что увидеться с сыном запорожцу не удалось, вина не евреев,
а Тараса, который в ответ на обидные слова гайдука выдал свое православное
происхождение: "Сам ты собака! Как ты смеешь говорить, что нашу веру не
уважают? Это вашу еретическую веру не уважают!" (135) (ср.: "Это собаки, а
не люди. И вера у них такая, что никто не уважает" или же "рассобачий жид",
"нечистый жид", поляки - "проклятые недоверки" и т.д.). Повествовательное
ударение в этом эпизоде падает не на "грустную мысль" Янкеля о даром
потерянных червонцах, а на обиду и злость запорожца: "И на что бы трогать?
Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться!