"Александр Дюма. Олимпия Клевская (Собрание сочинений, Том 49) " - читать интересную книгу автора

Шанмеле принялся грезить и по ночам, а однажды ему привиделась супруга его
Шанмеле и матушка его, мадемуазель де Шевийе; обе они плечом к плечу стояли
перед ним, бледные, белые как тени, с мрачными, искаженными страданием
лицами, и каждая манила его пальцем, словно говоря: "Пойдем с нами".
- О Боже! - простонал Баньер.
- Все это, сударь, случилось в ночь с пятницы на субботу в августе
тысяча семисотого года. Это видение так глубоко врезалось ему в память, что
он почитал его за истинное происшествие и вовсе потерял покой. С той роковой
ночи его везде преследовали эти призраки, ему чудилось то нежное лицо моей
бабки Шанмеле, обрамленное черными локонами, то суровый лик моей прабабки
Шевийе в седых кудрях, и их печальные улыбки, и зловещий знак, которым они
позвали его за собой, отчего он по всякому поводу и без него все напевал
себе под нос: "Прощайте, корзины, виноград уже собран!"
А тут как раз, сударь, выпало ему исполнять роль Агамемнона перед самим
королем Людовиком Четырнадцатым, и король Людовик Четырнадцатый оказал ему
честь, самолично заметив после представления: "Ну, что, Шанмеле, вы и впредь
будете играть так же скверно?" И что ж? Мой дед, всегда будучи, как я уже
говорил, человеком умным, неизменно судил о себе так, чтобы не слишком
расходиться во мнении на сей предмет с королем Людовиком Четырнадцатым, а
посему он тут же порешил оставить в покое монархов и перейти на первые
амплуа комических стариков.
- Однако позвольте вам заметить, сударь, что если, судя по вашим
словам, ваш дед был ввергнут в столь глубокую скорбь выпавшими на его долю
утратами, то переход его на комические амплуа именно в это время выглядит не
вполне уместным.
- И вы, сударь, совершенно правы: те, кто еще застал беднягу на сцене,
успели мне поведать, что никогда мир не видывал столь противоестественного
сочетания буффонных ролей с унылым лицом актера. Он так рыдал, заставляя
других покатываться со смеху, что сердце прямо разрывалось от одного взгляда
на него, вот ему и пришлось-таки возвратиться к своему Агамемнону, ибо
его-то, не опасаясь никаких помех, можно играть в любом состоянии, даже
совсем отупев.
- Как это? - простодушно спросил Баньер. - Неужели представлять на
сцене Агамемнона возможно даже в полнейшем отупении?
- Черт подери, брат мой, вы только посмотрите на тех, кто играет эту
роль... Ах!.. Простите, совсем запамятовал, что послушникам воспрещено
посещать представления...
- Увы! - прошептал Баньер, подняв глаза кверху.
- Так вот вам доказательство моей правоты: дед мой
играл еще целый год после своего видения и за весь этот срок был
освистан всего лишь раз пять или шесть; так потихоньку мы подходим к тысяча
семьсот первому году, то есть к концу моего повествования... Однако прошу
меня великодушно извинить, брат мой, но мне кажется, вы сейчас оброните ваш
платок.
И в самом деле из кармана Баньера высовывалась какая-то белая полоска,
которую в церковной полутьме можно было легко принять за ткань.
Но то был, разумеется, не носовой платок, а все та же проклятая книжица,
высунувшаяся, несмотря на все попытки послушника припрятать ее подальше.
Он поспешил запихнуть ее поглубже и вернуться к прерванному
повествованию: