"Александр Дюма. Олимпия Клевская (Собрание сочинений, Том 49) " - читать интересную книгу автора

- Так вы говорили, что мы подошли к тысяча семьсот первому году, брат
мой?..
- В тысяча семьсот первом году, и снова девятнадцатого августа, мой
дед, представьте себе, видит тот же сон: его жена и мать с еще более
мрачными и мертвенными лицами, чем в первый раз, опять манят его пальцем.
- Вероятнее всего это была галлюцинация, - прошептал ученик иезуитов.
- Да нет же, брат мой, все и на этот раз случилось наяву. Дед мой
проснулся, вытаращил глаза, потер их, засветил ночник, потом зажег свечу,
наконец, лампу, стал звякать ложкой в стакане с подслащенной водой, но все
это время, несмотря на зажженные светильники и на звон стекла, он продолжал
видеть в самом темном углу комнаты обеих женщин, старую и молодую, и каждая
шевелила проклятым скрюченным указательным пальцем, как бы говоря и этим
жестом, и улыбкой, и кивками: "Пойдем с нами, пойдем с нами!"
- Воистину устрашающее зрелище, - подтвердил Баньер, поневоле чувствуя,
как на лбу у него выступают капельки пота.
- Да, надо признать, это смертный ужас, - согласился с юношей актер. -
Господин Шанмеле тотчас вскочил с постели и, полуодетый, пошел будить среди
ночи своих друзей, чтобы поведать им о случившемся.
Некоторые из разбуженных им оказались дурными друзьями, друзьями Иова;
они высмеяли несчастного и выставили его за дверь. Другие, чье сердце еще не
очерствело, старались его успокоить, приводя примеры ложных пророчеств,
пришедших во сне, и пытались внушить ему, что его сон прошел сквозь ворота
из слоновой кости. Но лишь один оказался настоящим другом: он уложил
горемыку рядом с собой и до рассвета проговорил с ним о добрейшей и
очаровательной Мари Демар, о благонравной мадемуазель Шевийе де Шанмеле, его
матушке, так что под конец внушил ему простую истину: обе во всех смыслах
превосходные особы не могли желать худого своему мужу и сыну.
Пока Шанмеле лежал в кровати рядом с этим другом или просто находился в
его обществе, он обрел, как я уже сказал, некоторое успокоение. Однако удар
уже был нанесен. Стоило ему покинуть своего утешителя, как навязчивая идея
снова поселилась в его мозгу. Как раз наступило воскресенье, давали
"Ифигению" господина Расина и какую-то, уж не упомню, из маленьких пьесок, с
которой и начали представление. Пока эта пьеска продолжалась, мой дед
разгуливал в фойе в костюме древнего грека. Глаза его прикрывал шлем, а
бархатная кольчуга была, словно звездное небо, вся усеяна слезинками:
похожие на жидкие алмазы, они падали даже на котурны. И его постоянный
припев "Прощайте, корзины, виноград уже собран!" звучал довольно жалостно,
при том что мотив и так день ото дня становился все более мрачным.
Все, кто его в те минуты слышал, говорили себе: "О Боже, как печально
Шанмеле сыграет сегодня Улисса!"
- Да ведь Улисс, собственно, вовсе не веселая роль, - невозмутимым
тоном заметил Баньер, которого это повествование глубоко проняло.
- Веселая она или нет, сударь, но могу вас уверить, что в тот день она
была сыграна пресквернейшим образом. Барон, исполнявший роль Ахилла, даже
растерялся, не зная, что с этим делать, а выступавший в роли Агамемнона
Салле, который уже добрый месяц был с Бароном в ссоре, не смог удержаться,
чтобы, когда тот обратился к нему со словами:
Но отчего же, царь, сей слух вас удивляет? -
не спросить его тихонько: "Так что там с Шанмеле, не заболел ли он?"
- ... В то время как его настоящая реплика, - нетерпеливо вступил