"Александр Дюма. Обед у Россини, или Два студента из Болоньи ("Тысяча и один призрак") (Собрание сочинений, Том 35) " - читать интересную книгу автора

жена, прекрасная, словно Юдифь Ораса Берне, бродила по этим же помещениям,
тоже улыбаясь, но была, не в пример мужу, медлительна и степенна.
Она склонилась передо мной, и я набросил на ее голову ту самую черную
вуаль, из-за которой и была предпринята моя поездка в Болонью.
Россини все уже подготовил к обеду. Он хотел видеть меня среди
сотрапезников, которые были бы мне симпатичны; зная о том, что я не
сегодня-завтра должен был отправиться в Венецию, он пригласил молодого
венецианского поэта по имени Луиджи ди Скамоцца, совсем недавно закончившего
прославленный Болонский университет, девиз которого можно прочесть на
городской монете: "Воlonia docet" ["Болонья учит" (ит.)].
Я располагал четырьмя часами для осмотра Болоньи, рассчитывая покинуть
ее уже на следующий день, чтобы вернуться когда-нибудь еще, поэтому упросил
Россини отпустить меня на это время и отправился на прогулку, а
прославленный маэстро спустился в кухню, с тем чтобы все свои заботы
посвятить блюду под названием stuffato [Тушеное мясо (ит.)] с макаронами, в
приготовлении которых у Россини, как он считает, нет равных на всем
италийском полуострове с тех пор, как умер кардинал Альберони.
Быть может, я расскажу когда-нибудь о чудесах старого университетского
города: опишу бронзового Нептуна, шедевр знаменитого питомца его стен,
которого Болонья окрестила собственным именем; собор святого Петра,
обладающий таким сокровищем, как "Благовещение" Лодовико Карраччи; церковь
Сан-Петронио со знаменитым "Меридианом" Кассини. Я измерю угол наклона двух
болонских башен, вечный предмет споров для ученых мужей, до сих пор так и не
решивших, наклонены ли они по прихоти архитектора или вследствие
землетрясения - по мановению человеческой руки или под дуновением
Всевышнего. Но сейчас, подобно Шахразаде, я спешу вернуться к моей истории,
что и делаю.
В шесть вечера мы собрались у прославленного маэстро вокруг длинного
стола, расположенного посредине просторной столовой, расписанной фресками и
проветриваемой со всех сторон. На столе, согласно итальянским обычаям, были
поставлены вазы с цветами и засахаренными фруктами, предназначенными
послужить дополнением к долгожданному stuffato - главному блюду нашего
обеда.
Моими соседями по столу оказались два-три итальянских ученых, образчики
тех славных людей, что целый век дискутируют о том, аллегорией или фактом
является история Уголино, мечтой или реальностью была Беатриче, тринадцатью
или всего лишь двенадцатью детьми обзавелась Лаура; два-три артиста
Болонского театра, и среди них - молодой тенор по имени Роппа, у которого
красивый голос обнаружился неожиданно, и он, бросив кардинальскую кухню,
попал на сцену театра Фениче; затем тот молодой студент-поэт, о ком
рассказал мне Россини (этого благородного мечтателя отличало грустное,
вернее, меланхолическое выражение лица, хотя в глубине души у него жила
надежда на возрождение Италии; сегодня этот превосходный воин, словно новый
Гектор, защищает героическую Венецию - город, воскрешающий невероятные
чудеса античности, сражаясь не хуже легендарных Трои, Сиракуз и Карфагена),
и, наконец, сам хозяин с женой.
Говорили о Данте, Петрарке, Тассо, Чимарозе, Перголе-зи, Бетховене,
Гримо де Ла Реньере и Брийа-Саварене, и тут я, в похвалу Россини, должен
сказать, что именно об этих двух последних (прославленных гастрономах)
мнения его отличались наибольшей ясностью и определенностью.