"Александр Дюма. Завещание господина де Шевелена ("Тысяча и один призрак") (Собрание сочинений, Том 35) " - читать интересную книгу автора

уведет нас в сторону от истории, которую я вам рассказываю; но все равно,
последуйте за мной, по дороге мы будем беседовать, и я постараюсь, чтобы
дорога эта показалась вам не столь длинной, какова она в действительности.
По-моему, было это примерно в конце 1826 года. Видите, я жаловался вам
на прошедшие двадцать лет, а их оказалось двадцать два. Мне же тогда только
что исполнилось двадцать три.
В связи с бедным Джеймсом Руссо я говорил вам о своих литературных
мечтаниях. В 1826 году они стали более честолюбивыми. Это была уже не "Охота
и любовь", которую я создал в сотрудничестве с Адольфом де Лёвеном; это была
уже не "Свадьба и погребение", которую я сочинил с Вюльпианом и Лассанем;
это была "Христина", которую я страстно желал написать один. Прекрасная
мечта! Сияющая мечта, в моих юношеских надеждах она должна была открыть
передо мною этот сад Гесперид - сад с золотыми плодами, охраняемыми драконом
по имени Критика.
А пока что мне, бедному Геркулесу, Необходимость взвалила на плечи мир.
У этой злой богини по имени Необходимость, собирающейся раздавить меня, не
было даже, как в случае с Атласом, предлога, будто она хочет часок
отдохнуть.
Нет, Необходимость давила меня - меня и стольких других, - как я давлю
муравейник. Почему? Кто знает? Потому что я оказался у нее под ногой и
равнодушная богиня с повязкой на глазах и с железной хваткой меня не видела.
Миром, который она взвалила мне на плечи, была моя канцелярия.
Я получал сто двадцать пять франков в месяц, и вот что я обязан был
делать за эти ежемесячные сто двадцать пять франков.
Я приходил в канцелярию к десяти часам и покидал ее в пять, но летом
возвращался туда в семь часов вечера и уходил в десять.
Ради чего была эта дополнительная работа летом, в такие часы, то есть в
пору, когда так хорошо было бы дышать чистым загородным воздухом или
опьяняющей атмосферой театров?
Сейчас я вам скажу. Нужно было готовить портфель герцога Орлеанского.
Этот адъютант Дюмурье при Жемапе и Вальми, этот изгнанник 1792 года,
этот преподаватель коллежа в Рейхенау, этот путешественник на мыс Горн, этот
принц, друживший с такими людьми, как Фуа, Манюэль, Лаффит и Лафайет, этот
король 1830 года, этот изгнанник 1848 года в ту пору звался еще герцогом
Орлеанским.
То была счастливая пора его жизни; подобно тому как у меня была моя
мечта, у него была своя. Моей мечтой был успех; его мечтой был трон.
Господи, яви милосердие к королю! Господи, ниспошли мир старику!
Господи, дай мужу и отцу все родительское и супружеское счастье, какое
смогло остаться для него в неисчерпаемых сокровищах твоей доброты!
Увы! В Дрё я видел, как горько плакал этот коронованный отец на могиле
сына, который должен был носить корону.
Не правда ли, государь, ваша утраченная корона не стоила вам стольких
слез, как ваше мертвое дитя?
Но вернемся к герцогу Орлеанскому и его портфелю.
Этот портфель состоял из дневной почты и вечерних газет; все это
надлежало отослать в Нейи.
Портфель отправляли с конным курьером, после чего надо было дождаться
ответа.
Работу эту всегда поручали младшему по стажу служащему канцелярии, а