"Сара Дюнан. Жизнь венецианского карлика" - читать интересную книгу автора

таинство коммерции являлось своего рода святыней.
Когда я наконец нашел гетто, то очутился в маленьком городке внутри
города, отовсюду отгороженном стенами и большими деревянными воротами.
Внутри же теснились и жались друг к другу жилые дома и лавочки. Лавки
ростовщиков выделялись синими навесами, натянутыми над входом, кои, будто
паруса, хлопали на ветру. Я выбрал лавку, где стоял молодой человек с
приятными черными глазами и продолговатым лицом, казавшимся еще более
длинным из-за отращенных на висках локонов. Он провел меня во внутреннее
помещение, где долго и внимательно изучал два наших последних изумруда под
специальной лупой (Венеция славилась искусной выделкой стекол - как
увеличительных, так и для фальшивых камней). Затем он объяснил мне условия
обязательства, установленные государством, дал мне подписать бумагу и
отсчитал монеты. Пока мы совершали сделку, он обходился со мной с
удивительной заботой, никак не выказывая, что удивлен моей наружностью (его
внимание было приковано больше к камушкам, чем ко мне), а уж облапошил он
меня или нет - откуда мне знать? Я слушался лишь собственного чутья, а оно,
наверное, было слишком измучено голодом.
Выйдя на жаркое солнце, я ощутил, что запах моего давно не мытого тела
стал таким же резким, как и уличный смрад. В лавке старьевщика на окраине
гетто я купил куртку и штаны, в которые надеялся втиснуться, и несколько
сорочек для госпожи. Из съестного я выбрал то, что должно легко
перевариваться: белую рыбу, приготовленную в собственном соку, тушеные овощи
с мягким хлебом, яичный десерт с ванилью и полдюжины медовых пирожных, не
таких нежных, какие получались у Бальдассаре, но достаточно соблазнительных,
чтобы у меня сразу потекли слюнки. Одно пирожное я съел прямо на улице, и
когда я дошел до дома, голова у меня немного кружилась от сладости. С темной
лестницы я кликнул Мерагозу, но та не отозвалась. Я оставил ее долю еды на
столе, а остальное отнес в спальню госпожи, прихватив пару щербатых стаканов
с разбавленным вином.
Моя госпожа уже проснулась и сидела на кровати. Когда я вошел, она
быстро взглянула на меня, но тут же отвернулась. Ставни и окна были открыты,
и ее фигуру, освобожденную от лохмотьев, заливал сзади свет. Впервые за
много недель она почувствовала себя в такой безопасности, что разоблачилась,
и теперь ее силуэт обнаруживал губительные следы скитальческой жизни. Если
прежде ее тело было пухлым как подушка, то сейчас ключицы торчали как палки,
а ребра, ясно проступавшие под тонкой сорочкой, напоминали остов корабля. Но
ужаснее всего была голова. Когда ее не скрывали обмотки тюрбана, безобразная
щетина, заменившая ее волосы, и неровный зигзагообразный шрам, начинавшийся
в верхней части лба, невольно притягивали взгляд.
Мы так долго заботились только о выживании, что даже не задумывались о
будущем. Радость той ночи в лесу улетучилась, стоило нам вернуться на
дорогу. Когда неприятельские войска отстали от нас, беженцы принялись так же
рьяно грабить друг друга, как и спасать самих себя, а когда мы наконец
добрались до порта, то оказалось, что солдаты забрали большую часть лодок,
чтобы перевезти награбленное в Риме. Моя госпожа слегла с лихорадкой,
которая мучила ее в течение нескольких знойных недель. Я врачевал ее раны
лучшими средствами, какие только мог раздобыть, но теперь, при беспощадном
свете первого дня безопасной жизни, стало ясно, что моего лечения было мало.
По выражению ее глаз я понял, что она и сама это сознает. Видит Бог,
она все еще не уродина: только сияние этих зеленых глаз способно приковать к