"Сара Дюнан. Жизнь венецианского карлика" - читать интересную книгу автора

же я бегу, чтобы не замерзнуть.
Тем временем зрячие пальцы Коряги излечивают кожу на голове моей
госпожи, а само ее общество врачует ее дух. Наш дом, пусть он по-прежнему
беден, как и был, звенит изнутри смехом, тем смехом, каким способны
заливаться только женщины, и даже Мерагоза перестала брюзжать. Волосы у моей
госпожи отросли, она теперь похожа на мятежную монахиню; эта густая новая
поросль цвета солнца и меда образует взъерошенный золотой нимб вокруг лица,
к которому возвращается милая округлость, а зигзагообразная рана уже
превратилась в едва заметный бледный шрам. Сытная кормежка пошла ей впрок, и
полные груди уже выпирают из-под кружев лифа. И хотя платья, которые она
носит, все еще хранят запахи других женщин, Фьямметта уже обрушивается с
нападками на их безвкусие и дурную строчку. В самом деле, острота ума уже
вернулась к ней, и она досадует на собственное безделье. Поэтому на прошлой
неделе, заложив у нашего черноокого еврея еще один рубин, я купил ей лютню -
плохонький инструмент из сосны и сандалового дерева, зато с пятью струнами и
приличным звучанием, так что Фьямметта может снова разрабатывать и пальцы и
голос.
Наверное, она носом чует благоприятные вести. В последние недели весь
город суетится, как сумасшедший: из Леванта с попутными ветрами прибыли
первые корабли.
Хотя я старался никак этого не показывать в присутствии госпожи, но в
прошедшие месяцы я сильно тосковал по Риму, по его основательности, даже по
его привычному упадку. Но теперь и я поддался общему возбуждению. Всюду - от
большого моста до самых верфей на южном острове - торговая толчея. Через
разводной мост Риальто так часто проходят корабли с высокими мачтами, что по
нему почти никогда не пройдешь, а лодки так тесно сбились в канале, что сами
образуют плавучий мост, и целая армия моряков и рабочих превращается в живые
цепи, благодаря которым тюки и ящики попадают на сушу. Нищих теперь нет,
потому что даже самый пропащий калека достаточно проворен, чтобы заработать
себе на хлеб. Все, что выгружается из трюмов кораблей, служит украшению
жизни - шелк, шерсть, меха, древесина, слоновая кость, пряности, сахар,
красители, необработанные металлы, драгоценные камни. Уже при одном взгляде
на все это ощущаешь себя богачом. Если Рим наживался на том, что торговал
отпущением грехов, то Венеция жиреет, потворствуя им. Чревоугодие,
суетность, зависть, сребролюбие - здесь все уже заготовлено для них, и с
каждого тюка или ящика, что ввозится в город или вывозится из него,
правительство взимает пошлину.
Казалось бы, правители такой державы должны быть богатейшими из богачей
во всем христианском мире. Конечно, здесь нет ни короля, ни тирании одного
семейства, которое проматывало бы все эти доходы. Дож, появляющийся перед
народом с бело-золотым плюмажем, выглядит вполне царственно, но все же
является скорее символом, нежели владыкой. Избирается он здесь с помощью
тайного голосования, причем в несколько этапов, и процедура эта настолько
запутанна, что даже мой знакомый старик не в силах объяснить мне ее суть.
Когда дож умирает (а нынешний умрет, вероятно, уже скоро: он высох и
сморщился, будто летучая мышь), то его родственники лишаются права
участвовать в следующем голосовании. Так Венеция горделиво утверждает свое
право называться истинной Республикой. Все об этом знают, потому что она
сама об этом постоянно говорит. В Риме, бывало, когда венецианские гости
начинали превозносить добродетели и чудеса своего родного города,