"Сара Дюнан. Жизнь венецианского карлика" - читать интересную книгу автора

Я не большой любитель глазеть на всякие чудеса. Пусть дивятся и ахают
те, кто высок ростом и у кого есть свободное время. Небо слишком далеко от
меня, я не разгляжу там ничего, а от того, что другие называют чудом
архитектуры, у меня обычно только шею ломит. Бывало и так - прежде чем я
осознал, до чего легко найти свою смерть, - что величавая базилика Святого
Марка служила мне местом преступления, а не молитвы. Ведь толпа паломников,
самозабвенно поднявших очи горе, представляет собой поживу для карлика с
шустрыми пальцами. Но теперь я добропорядочный гражданин и слишком высоко
ценю свое бесформенное тело - я не хочу, чтобы меня вздернули между Столпами
правосудия. И хотя я остаюсь римлянином и на мой классический вкус все эти
грузные купола и крикливые византийские мозаики чрезмерны, величие этого
сооружения вселяет страх перед Господом - а заодно и перед мощью
венецианской державы - во всех тех, кто приходит сюда подивиться.
А в меня самого? Что ж, мне гораздо милее скромная каменная резьба на
колоннах Дворца дожей, находящегося по соседству. Во-первых, эти рельефы
расположены достаточно низко, так что я в состоянии их рассмотреть;
во-вторых, на них изображены куда более земные, знакомые мне вещи - чаши с
плодами, настолько правдоподобные, что кажется, спелые фиги вот-вот лопнут;
собака с испуганными глазами, которая схватила медовые соты с пчелами, еще
жужжащими внутри. А мой любимый сюжет - история любовного ухаживания,
тянется вокруг всей колонны. Там изображена даже брачная ночь, мужчина и
женщина лежат под каменной простыней, и волосы женщины длинными волнами
вьются по подушке. Когда я был ребенком, отец, который из-за моего уродства
несколько лет считал меня слабоумным, однажды дал мне деревянную дощечку и
резец в надежде, что, быть может, Господь вложил талант мне в пальцы.
Наверное, он вспоминал при этом предания о великих флорентийских художниках,
которых обнаруживали где-нибудь в поле, где они ваяли мадонн из придорожных
валунов. Но я только пропорол себе палец. Однако я запомнил латинское
название снадобья, которое дал нам лекарь, чтобы унять кровотечение, и
вечером того же дня я очутился в отцовском кабинете, где передо мной легла
груда книг.
Я бы, наверное, до сих пор продолжал там сидеть, не умри отец шестью
годами позже.
Но сейчас не время для грусти - нет, только не сегодня ночью! Площадь,
к которой я направляюсь, гудит звуками веселья и удовольствия, полнится
шумом и толпами. Ее озаряет такое множество факелов и свечей, что парящие в
вышине древние мозаики собора мерцают пламенем.

Я вклиниваюсь в толпу с северо-востока. Я неизменно испытываю здоровый
страх перед толчеей (мы, карлики, уязвимы, как дети, - нас легко растоптать,
лишив возможности умереть в собственной постели), но сейчас дело того стоит.
Я быстро протискиваюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь возле подмостков,
сооруженных перед базиликой, где скачет стайка чумазых полуголых чертенят.
Они выкрикивают непристойности и тычут вилами друг в друга и в толпу, а из
дыры в полу время от времени вырывается столб пламени, и тогда кто-нибудь из
бесенят проваливается в этот люк, но вскоре уже снова карабкается на
подмостки, подзадоривая зрителей. Ниже, под северной лоджией, хор
гладколицых кастратов поет, словно сонм ангелов, но почему-то их помост
водрузили слишком близко к загону для собачьих боев, и их райские голоса
почти тонут в отчаянном вое животных, ждущих своего смертного часа. Тем