"Маргерит Дюрас. Любовник" - читать интересную книгу автора

моей юности, вернее, ничтожно малой ее части, но по ней можно о чем-то
догадаться - я имею в виду переправу на пароме через реку. То, что я делаю
сейчас, - и похоже на прежнее, и непохоже. Раньше я говорила только о
светлых, вернее, озаренных светом периодах моей юности. Сейчас говорю об
оставшемся в тени, о скрытом в той же самой юности, открываю вам вещи,
чувства, события, о которых раньше умалчивала. Когда я начала писать, моя
среда волей-неволей навязывала мне стыдливость. Окружавшие меня люди считали
писательский труд все же нравственным занятием. Теперь мне часто кажется,
что писать вообще бессмысленно. Иногда я отчетливо понимаю: да, писать
бессмысленно, разве только хочется потешить свое тщеславие или просто плыть
по течению. Да, наверное, и еще ради того, чему я не подберу названия, быть
может, хочется предать огласке собственную жизнь.
Но чаще я не задумываюсь о причине, вижу пространство, открытое на все
четыре стороны, безо всяких стен, и то, что я пишу, все равно не скрыть, не
спрятать, и, когда написанное мной прочтут, обнажится вся неуместность
текста, даже непристойность, - но дальше я не думаю.

Теперь я вижу: в юности, в восемнадцать лет, даже в пятнадцать мое лицо
уже обещало стать таким, каким стало в зрелые годы, когда я много пила.
Алкоголь сделал со мной то, чего не сделал Господь Бог, а потом убил меня,
вернее, медленно убивал. Но лицо мое состарилось еще до того, как я начала
пить. Алкоголь только закрепил эти черты. Как будто во мне угнездился
порок - я знала, - но на удивление рано. Так же гнездилось во мне и плотское
желание. В пятнадцать лет на моем лице была написана чувственность, хотя я
еще не знала наслаждений плоти. Это выражение лица ни от кого нельзя было
скрыть. Даже мать, должно быть, замечала его. И братья видели. Вот так все и
началось у меня, началось с лица - слишком яркого, утомленного, с запавших
глаз, и лицо сложилось преждевременно, до познания.

Мне пятнадцать с половиной. Переезжаю на пароме через реку. Я
возвращаюсь в Сайгон - для меня это целое путешествие, особенно если я еду
автобусом. В то утро я, как обычно, села в автобус в Шадеке - там работает
моя мать, она директор женской школы. Кончаются каникулы, уже не помню
какие. Я провела их в маленьком домике при школе, где живет мать.
И вот возвращаюсь в свой пансион в Сайгоне. Автобус для местных жителей
отправляется с рыночной площади Шадека. Мать снова провожает меня до
автобуса и вверяет заботам шофера - она всегда вверяет меня заботам шофера
на случай аварии, пожара, попытки изнасилования, бандитского нападения или
поломки парома. Шофер, как всегда, сажает меня впереди, рядом с собой - тут
место для белых.
Во время путешествия вырисовывается этот образ. Он мог бы стать
отчетливее. Мог бы существовать, кто-нибудь мог сфотографировать девушку,
как фотографировали ее в другое время, при других обстоятельствах. Но такого
снимка нет. Кому пришло бы в голову ее фотографировать? Если бы кто-нибудь
знал, какую роль сыграет в моей жизни это путешествие, этот переезд через
реку! Но тогда никто ничего не знал. Никто, кроме Бога. Потому-то моего
образа - и как могло быть иначе? - не существует. Его нет. Он забыт.
Неотчетлив. И поэтому незабываем: он воплощает в себе абсолют и сам создает
его.