"Маргерит Дюрас. Матрос с Гибралтара" - читать интересную книгу автора

слова, и мало того, непреднамеренно, но даже сам не отдавая себе в этом
отчета - во всяком случае, почти. А стало быть, зная, что я не полоумный, и
к тому же понимая, что Благовещенья такого рода случаются не так уж часто, я
не мог не признать, что эти необъяснимые явления, объектом коих я
нежданно-негаданно оказался, заставили меня с каким-то новым почтением
взглянуть на раздвоенного себя. Интересно, который из двух меня умудрился
так здорово, и к тому же без моего ведома, вмешаться в мои личные дела? Я
говорю, так здорово, потому что это ведь вам не шутка - бросить постоянную
работу, пусть даже самую распоследнюю, редактора 2-го разряда в Министерстве
колоний - уж мне ли было не знать, особенно после восьми лет службы, что для
такого решения нужен настоящий героизм - да-да, ни больше ни меньше как
настоящий героизм. Разве сам я не пробовал уже сотню раз, и мне ведь так
никогда и не удавалось... Но, Боже милостивый, который же из двух меня?
Поскольку я никак не находил ответа, то подумал, лучше уж просто взять и
покорно повиноваться его приказаниям, чем и дальше ломать голову, кто он
такой. В конце концов, они меня вполне устраивают, эти его приказания - еще
бы, как-никак это ведь тот из двух меня, кого я знаю лучше всех прочих,
никогда уже более не переступит порога Гражданского состояния.

Жаклин даже не заметила, во всяком случае, так мне казалось, что я не
разглядывал ни одну из фресок. Она вышагивала впереди, а я по-прежнему
плелся за ней следом. Она останавливалась перед каждой.

"Посмотри, - говорила она, обернувшись ко мне, - ты только посмотри,
какая красота". О каждой она говорила, что она красивая, или очень красивая,
или прекрасная, или потрясающая. Я бросал на них взгляд. А иногда на нее, на
Жаклин. Еще вчера, услыхав от нее подобные слова, я бы немедленно смылся
прочь из музея. Я глядел на нее с любопытством, ведь всего лишь час назад
мне так хотелось просто взять и убить ее. А теперь у меня не осталось ни
малейшего желания расправляться с ней таким манером. Да нет, что это мне
взбрело в голову, она вовсе не заслуживала подобного обращения. Я даже
находил ее простодушной и наивной, ведь она ни разу так и не догадалась о
моих дурных намерениях. Что надо сделать, так это вернуть ее другим, пусть
себе будет оптимисткой или уж кем там захочет, мне-то какое дело - просто
бросить назад, как рыбу в море.

В последующие дни, как нетрудно догадаться, я старался думать о ней
по-честному. Я желал ей добра. Но добра весьма особого толка, какого было
просто невозможно ей не сделать. Ведь я собирался ее оставить, а стало быть,
на какое-то время непременно обречь ее на неуверенность в себе и сомнения в
том, так ли доступно человеческое счастье, как она полагала доныне; ей,
возможно, даже придется отложить до лучших времен осуществление кое-каких
своих жизненных планов. Но это было все, что я мог для нее сделать.

На другой день после истории с музеем я заявил ей:

- Послушай, с тех пор как мы приехали в город, мы с тобой все время
смотрим на него по-разному. Ты все ходишь и ходишь, а я все сижу. Давай хоть
разок поглядим на него одними глазами. Посидим вместе в кафе.