"Георг Мориц Эберс. Homo sum" - читать интересную книгу автора

говорить связными словами.
Наконец, он схватился рукой за ручку калитки и вошел во двор.
Сторожевые собаки уже знали юношу и тявкнули только раз, когда он
переступил порог.
Он пришел с приношением и не собирался ведь ничего унести и все-таки
чувствовал себя точно вор, когда взглянул сначала на освещенный луною
большой дом, а потом на дом галла, терявшийся очертаниями во мраке и
бросавший темную тень на гладкие, сверкающие гранитные плиты мостовой.
Не видно было ни души, и запах праздничного жаркого объяснил ему, что
Петр со своими домашними еще сидит за ужином.
"Теперь войти было бы некстати", - подумал Ермий, положив козерога на
каменную скамью возле двери и поглядывая при этом на знакомое окно Сироны.
Оно не было освещено, но юноша заметил за рамой что-то светлое, тотчас
же приковавшее его взор с неудержимой волшебной силой.
Вот оно пошевельнулось, и тут же поблизости звонко залаяла собачка
Сироны.
Сомнения не было, в окно смотрела Сирона.
Образ ее возник перед глазами Ермия в полном блеске, и тотчас же у него
мелькнула мысль, что она одна; ведь он же встретился с ее мужем Фебицием и
со старой рабыней среди поклонников Митры на пути от оазиса в горы.
Из благочестивого юноши, который еще недавно подвергал ударам бича
собственное тело, чтобы отогнать от себя соблазнительные сновидения,
сделался уже совсем иной человек.
Ради отца он еще не хотел покидать гору, но уже твердо решил не
сторониться более от света, а, напротив, стремиться к нему.
Благочестивому Павлу он предоставил уход за отцом, а сам бродил по
скалам. Там он то упражнялся в метании диска, то охотился за козерогами и
хищными зверями, а то, хотя всегда с боязнью, спускался к оазису и все ходил
вокруг дома сенатора, надеясь увидеть Сирону.
Неудержимо влекло его теперь к ней, когда он знал, что она одна.
Чего ему хотелось от нее, этого он и сам не мог бы себе представить, и
он сознавал ясно только одно желание: еще раз коснуться ее пальцев своими
пальцами.
Грех это или нет, об этом он и не рассуждал. Грехом называли и его
невинную игру, грехом называли и всякое помышление о свете, к которому он
стремился, и он уже твердо решил взять на себя грех, лишь бы достигнуть
своей цели. А может быть, и грех-то не что иное, как страшилище, которым
пугают детей, и достойный Петр подтвердил ведь ему, что он человек, от
которого ожидают дела. И вот с чувством, что окончательно решился на нечто
неслыханное, юноша приблизился к окну галлиянки, которая его тотчас и узнала
при свете полного месяца.
- Ермий! - послышался тихий оклик.
Его охватил такой страшный испуг, что он остановился как вкопанный и
почувствовал, что сердце его перестало биться.
И снова произнес нежный женский голос:
- Ермий, это ты? Что привело тебя к нам в такой поздний час?
Он пролепетал несколько бессвязных слов; она же сказала:
- Я не слышу, подойди поближе.
Он машинально занес ногу, шагнул в тень дома и подошел к окну.
На ней было белое платье с открытыми рукавами, и руки ее будто