"Георг Мориц Эберс. Homo sum" - читать интересную книгу автора

юношей, глядя на ярко освещенные черты только что возникшего произведения,
как нельзя более похожего на свой, знакомый ей, первообраз.
Наконец, она положила' руку на плечо сыну и назвала его по имени.
Поликарп отступил и взглянул в недоумении на мать, как человек,
которого только что пробудили ото сна; но она прервала его на первых же
словах, которыми он, запинаясь, начал было ее приветствовать, и спросила,
указывая на бюст, серьезно и даже с некоторою строгостью:
- К чему это?
- Да, матушка, к чему это? - повторил Поликарп тихим голосом и грустно
покачал головой. - Теперь не спрашивай меня больше; а если бы ты все же не
оставила меня в покое и если бы я попытался объяснить тебе, как сегодня,
именно сегодня, я был вынужден вылепить изображение этой женщины, то ты, то
все вы все-таки не поняли бы меня!
- И Боже сохрани меня, чтобы я когда-либо поняла это, - воскликнула
Дорофея. - Не пожелай жены ближнего твоего! - заповедал Господь на этой
горе. А ты! Я не могу понять тебя, полагаешь ты? Да кому же понимать тебя,
если не родной матери? Вот этого я, конечно, не понимаю, как сын Петра и мой
может до такой степени забывать пример и наставления своих родителей! Но
цель, для которой ты сделал это изображение, по-моему, вовсе не трудно
угадать! Потому что запрещенный плод висит слишком высоко для тебя, ты
злоупотребил своим искусством и сделал себе, по своему вкусу, подобие ее!
Сказать просто и прямо! Потому что глаз твой не видит более жены галла и
вместе с тем не хочет лишиться прелестного вида ее красоты, ты сделал себе
изображение ее из глины, чтобы ласкать его и поклоняться ему, как некогда
евреи золотому тельцу и медному змию!
Поликарп выслушал молча и с болезненным возбуждением жестокие упреки
матери. Так она никогда еще не говорила с ним, и слышать такие слова именно
из тех уст, из которых он привык слышать только нежные речи, было ему
невыразимо больно.
До сих пор она всегда была готова находить благовидные предлоги для
оправдания всех его слабостей и мелких проступков; иногда даже неприятно
поражало его то старание, с которым мать выставляла его преимущества и
успехи перед чужими и перед своими. А теперь? Конечно, гнев ее был
справедлив, потому что Сирона была женой другого, даже никогда и не
замечала, что он к ней неравнодушен, и сделалась, как ведь все говорили,
преступницей ради кого-то чужого.
Безрассудным и греховным делом должно было казаться людям, что именно
он посвятил теперь ей свою энергию, свое искусство; но как непонятно было
для матери, которая всегда старалась понимать его, то всесильное влечение,
побудившее его к этой работе!
Он любил и почитал свою мать всей душой и, чувствуя, что ложным и
низким толкованием его поступка она как бы оскорбляет саму себя, он перебил
ее горячую речь, протянув к ней руки с умоляющим выражением.
- Нет, матушка, нет! - воскликнул он. - Бог мне судья, не то я имел в
виду! Я вылепил эту голову, но не для того чтобы сохранить ее для себя и
греховно забавляться ею, но для того чтобы избавиться от этого образа,
который стоит перед моею душой день и ночь, и в городе, и в пустыне, блеск
которого мешает мне мыслить, мешает мне молиться. Кому дано заглядывать в
человеческую душу? Но разве лицо и весь образ Сироны не являются чудеснейшим
созданием Всевышнего? И вот с первой же встречи, с того дня, как она