"Георг Мориц Эберс. Тернистым путем (Каракалла) " - читать интересную книгу автора

остается острота зрения, и мои глаза подметили, как вы переглянулись друг с
другом при крике скворца: "Моя сила!" Да, птица права, жалуясь, что великое
в прежние времена обратилось теперь в посмешище для детей. Но ты, кому
следовало бы почитать человека, которому ты обязан жизнью и тем, чему
научился, ты, с тех пор как твоя картина с грехом пополам удалась,
позволяешь себе пожимать плечами, подсмеиваясь над более скромным искусством
твоего отца. Как зазнался ты с тех пор, как, благодаря моим самоотверженным
попечениям, сделался живописцем! Как свысока смотришь ты на жалкого старика,
которого житейская нужда заставила из скульптора, подававшего самые высокие
надежды, превратиться в резчика! В глубине души, я чувствую это, ты
называешь мое искусство - такое трудное - полуремеслом. Может быть, оно и в
самом деле не стоит лучшего имени; но что ты... что вы, заодно с птицею,
осмеиваете священный порыв, который все еще увлекает старика служить
истинному и настоящему искусству и совершить нечто крупное, создать Атласа
во всем могучем величии, Атласа, какого еще не видал мир, это...
При последних словах он порывисто закрыл лицо руками и громко зарыдал.
Теперь жалобный плач этого гигантски сильного мужчины отозвался глубокою
болью в сердце его детей, хотя со смерти матери они бесчисленное множество
раз видели, как гнев и дурное расположение духа отца оканчивались
ребяческими всхлипываниями.
Правда, сегодня старик должен был находиться в более угнетенном
настроении, потому что это был день некисии, празднества в честь умерших,
повторявшегося каждую зиму, и Герон еще рано утром посетил вместе с дочерью
могилу умершей жены, где помазал надгробный памятник и украсил его цветами.
Дети начали его утешать, и когда он наконец успокоился и осушил свои
слезы, то сказал так жалобно и тихо, что едва можно было узнать в этих
звуках голос сердитого горлана:
- Оставьте, это уже проходит. Завтра я докончу камень, и затем наступит
очередь Сераписа, изображение которого я обещал главному жрецу Феофилу. С
Атласом не может ничего выйти. Ты, может быть, говорил от души, Александр;
но со смерти вашей матери... вот видите, дети... со времени... правда, мои
руки не ослабели, но здесь, внутри... что накопилось там - все разбилось,
распустилось... не знаю, как и назвать это. Если вы говорили с добрым
намерением - да так оно и есть, - то вы не должны сердиться на меня, когда
по временам у меня вырывается желчь; здесь, внутри, ее накопилось слишком
много. Того, для чего я был предназначен и к чему стремился, я не достиг,
то, что я любил, для меня потеряно, и где мне найти утешение и замену
утраченного?
Дети с волнением стали уверять его в своей любви, и он принял поцелуй
Мелиссы и ласково провел рукою по волосам Александра. Наконец он спросил о
старшем сыне, Филиппе, своем любимце, и когда узнал, что этот сын,
единственный, как он думал, понимавший его человек, и сегодня не встретится
с ним на празднестве умерших, то вспылил снова и разразился сетованьями на
современную испорченность и на неблагодарность детей.
- Уж не опять ли какое-нибудь посещение удерживает Филиппа? - угрюмо
спросил он и, когда Александр стал отрицать это, язвительно вскричал: - В
таком случае его удерживает словесный бой в музее. И ради этих пустяков
забыт отец и долг сына относительно матери!
- Однако ты сам когда-то любил это состязание умов, - скромно заметила
дочь.