"Сергей Эфрон. Автобиография. Записки добробольца " - читать интересную книгу автора

в угол маленькой станционной комнатушки. Несколько баб и мужиков с мешками
дремали, навалившись друг на друга. За столом на скамье сидела высокая,
худая, зеленая дама с высокой, еще более худой и зеленой, барышней. И хоть
обе в платочках, было ясно - дама и барышня. Обе не спали, обе не говорили,
обе сидели прямо, сложив руки на коленях.
В разбитое окно полз молочный, тусклый, матовый свет. Два дня, как
Василий Иванович держался на аспирине. Но порошки кончились. Его пробирала
дрожь. Нутряным холодком подкрадывалась и вдруг схватывала так, что начинал
он по-собачьи лязгать зубами. Все силы напрягал, чтобы зубы стиснуть - не
мог. А даст волю челюсти, начнет она прыгать и лязгать. Не раз дама с
барышней на него глаза скашивали - не безумный ли.
Проверяли документы. Двое. Один латыш или эстонец - светловолосый,
матовый, пухлый, с пустыми рыбьими глазами, другой - матрос русский,
вихрастый, коренастый, задорный. Тормошили, ругались, ощупывали мешки,
искали сахар и оружие. Долго стояли над сонным, рассматривая подложный
документ его. Повертели в руках, что-то спросили, он вяло ответил, вернули,
ничего не сказав - он значился врачом московского госпиталя, в отпуску.
Поверили.
Только к вечеру он очутился в вагоне. Пассажиров было мало, говорили -
в Курске понасядут. В отделении III кл. сидело лишь, трое: он и зеленая дама
с дочерью. Устроился на верхней полке. Когда взбирался, почувствовал, как
слаб. Словно тяжелый неуклюжий мешок приходилось втаскивать детскими,
слабыми руками. Забрался, улегся, накрылся, сжался, и, когда поезд после
часовой стоянки дернул и застучал колесами, почувствовал то же, что когда-то
давно в детстве в начале скарлатины. Весь мир чудесным образом сузился.
Тогда, во время скарлатины, он ограничивался коричневым мягким одеялом с
прямоугольными фигурами по краям, зелеными ядовитыми обоями с разводами
винограда, сияющей кафельной печкой, плюшевым длинноухим зайцем, волшебной
разноцветной аптечной коробочкой. Сейчас внешний мир это - закапанный
стеарином фонарь, стенные дощечки, выкрашенные под дуб, ручка
автоматического тормоза у двери и перед самыми глазами, в стенке ножом
выковыренная, надпись: "Маруся. Моя Любовь. Май 11 год". И еще колеса: "Я
тебе дам, я тебе дам, я тебе дам". А снизу доносился чуть слышный говорок
дамы с барышней. Стоял поезд - молчали, пошел поезд - заговорили. О чем?
Вслушивался, но разобрать ничего не мог. Тихо говорили и словно не
по-русски. Долго вслушивался, устал вслушиваться, уснул. И не видел, как
поднялась старая дама, долго смотрела на него, спящего, и потрогав осторожно
его свесившуюся руку, тихо сказала другой:
- Ardent.[54]
И видел он пруд - синий, как женевское озеро на открытках. А он на
берегу песчаном. Горяч песок, жарок воздух, солнце пламенно, и уж невмоготу
ему. Дышать нечем, как пергамент кожа обсохла, от жары трескается, язык
опух, весь рот занял. В пруд бы броситься, выкупаться, да нельзя. Почему, не
знает хорошо, но чувствует, что погибнет, если воды коснется. А глаз
оторвать от синей глади не может. Вода прозрачная - видно, как рыбы плавают
лениво, окуни головастые, глазастые, рты разевают.
Все жарче, все труднее дышать, как у загнанной лошади подымается грудь,
но вместо воздуха песок ~ не песок, вата - не вата в горло лезет. Вот уже
задыхаться начал и... не думая больше о гибели, разбежался - и в воду! А
вода-то не холодная, а кипяток, и вместо рыб - две руки волосатые к нему