"Натан Эйдельман. Большой Жанно (Повесть об Иване Пущине) " - читать интересную книгу автора

я получаю письма и записки от Поджио, от Бечаснова, и они, по обыкновению
говоря, что им "нет времени", ни слова никогда не говорили о тебе. Так не
удивляйся, что в первый раз в жизни слышу слово "Бронницы", - и почему не
Москва, не Петербург и прочее, но какие-то Бронницы, все это для меня и ново
и странно.
Я тебе лучше скажу, я слышал, только не от своих, что ты женат, - на
ком, когда это с тобой случилось, где и как, ничего мне об этом не писали...
И что за Бронницы, что за Марьино, как ты туда попал и зачем? Ты
спрашиваешь, что я делаю.
Живу по-прежнему в Заводе, где ждут тебя по твоему слову на будущий
год, - увидишь все настроения те же, люди те же, которых ты знал, лампада
горит по-прежнему. Твердо скажу, что намерен делать с собою: ничего и
оставаться навсегда в Заводе - вот ответ. Волконский, Трубецкой обещали
писать - не пишут, видно, русский климат действует на память. Никогда никого
не забуду, - и кто мне говорит о старом и бывалом, кто говорит о моих старых
знакомых сотоварищах, тот решительно для моей душевной жизни делает добро".
Вот какое письмо.
Мое обещание "явиться на будущий год", то есть в 1859-м, - это намек на
ту историю 1849 года, которую я вам начал, да никак не докончу. Итак, тем
летом решился я; сказано - сделано: добыл кое-какие, сомнительные, по правде
говоря, бумаги, - и в путь. Третий раз в жизни Байкал переехал (первый - по
льду на каторгу, второй - на поселение по воде): на этот раз дней пять
тащили на бечеве; а затем - вперед! - от станции к станции - и ведь я
ссыльный, еду к ссыльному, край давно знакомый, каторжный - а не могу
пригасить радостного чувства свободы. Много ли надо? В стране, где столь
многого нельзя, выходит, больше способов почувствовать себя свободным: стоит
лишь какое-нибудь из этих нельзя обойти, откинуть! А там, где почти все
можно, свободно, - там почувствовать себя на воле не так-то просто. Ну да
ладно...
Помню, как еду по бурятской степи - и небо темно-голубое, от которого в
сероватой моей Западной Сибири отвык: еду и читаю, когда шепотом, а когда и
во всю глотку незабвенного нашего Сашу Одоевского -

Куда несетесь, вы, крылатые станицы?
В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,
Где реют радостно могучие орлицы
И тонут в синеве пылающих небес?

А неслись мои лошадки не хуже той крылатой станицы: господи, как
неслись! Меня, в ту пору еще бравого и жилистого, ямщики связывали ремнями,
чтобы не растрясся совсем. Впрочем, еще дважды в жизни так скакал: в первый
раз - из Пскова в Михайловское в январе 25-го к Пушкину, в другой раз - на
каторгу! Я сказал, правда, нашему фельдъегерю, что в каторжную работу,
кажется, незачем так торопиться, но он по своим расчетам бил ямщиков и
доказывал свое усердие к службе... А через четверть века, в 1849-м, я снова,
по своей охоте, скачу вдоль Селенги через горы, по степям - где прошла моя
молодость, целых 10 лет, да каких! Скачу, будто мне 26 лет, будто из отпуска
тороплюсь и сейчас за сопкой откроется Псков, а там мелькнет Остров - да с
парой бутылок клико в Михайловское!
Как видите, все три моих быстрейших гоньбы - обязательно или к ссыльным