"Антуан Сент-Экзюпери. Письма, телеграммы, записи" - читать интересную книгу автора

терпимо. И я медленно плыл в небе, держа руку на пулеметной гашетке.
Потом, после посадки:
- Какая температура?
- Минус пятьдесят один.
- Ты, надо полагать, не вспотел?
- Нет, но страшного ничего. Ты говорил, что горячий кислород обжигает
нос, а у меня нос был в порядке. Зато уж унты...
- Ну, распариться в них ты не рисковал: ты же забыл включить обогрев
ног...
А я-то до этого крещения воображал себе, как буду тихо бороться с
потерей сознания. Воображал противно взмокшую кожу, потный лоб и ладони и
ласковое, сладостное ощущение, нечто вроде расслабленности всех чувств.
Нет, на 10 000 метров куда легче, чем на 6 000 без кислорода. И сразу
развеялось мое преклонение. Преклонение, которое у меня было в Тулузе перед
майором Миши, единственным знакомым мне военным летчиком, который не боялся
большой высоты. Таких героев с каждым днем становится все больше. Они
совершают посадку и почти ничего не рассказывают о том, что испытали. Все
герои такие. Суровые, немногословные. Когда начинаешь их распрашивать, они
пожимают плечами: "Дружок, тебе этого не понять!" Но теперь я раз и навсегда
открыл причину их молчания. Им просто нечего рассказать. Нет тут никакой
отваги. Отвага - в выборе. И тем не менее Миши отважен. Заранее ведь
известно, что на десяти тысячах метров существует определенный процент
несчастных случаев из-за аварий с кислородом, а это смерть. Поэтому
необходимо усилие, чтобы безоглядно выбрать эту профессию. А потом,
разумеется, надо решиться уже всерез вылететь на охоту за призраками. Чек на
смелость приходится оплачивать. И это достойно награды. Только это. Но стоит
убить призрак, и все превращается в профессию, ничем не отличающуюся от
прочих. Летать на высоте 10 000 метров или чинить соломенные стулья...
Потому что призрак уже мертв. Всякий раз я познавал это заново. Когда возил
по ночам почту. Когда тонул в море. Когда подыхал от жажды. А Дора... Дора
не учил людей храбрости, он заставлял их убивать призраки. Я уже писал об
этом в "Ночном полете".
Еще позавчера я так радовался, когда узнал, что приказ о моем первом
вылете отменен. Какой же я был болван!
Но тогда получается, что храбрость - это нечто, отличающееся
благородством от буйства подвыпившего унтер-офицера: она становится условием
познания самого себя. Разумеется, разумеется, драмы существуют только
сциальные. Драма - это когда болеет ребенок. Драмы бывают только у других.
Свое, собственное, никогда, ни за что не бывает драматическим. Полет на
десяти тысячах метров. Взрыв, и больше ничего нет. Но в другого-то не
влезешь. Другой - это территория, у которой не существует границ. И если
замерзает маленькая девочка, это куда страшней, чем когда при 50н мороза
отказывает обогрев. Я знаю холод, знаю жажду, знаю незащищенность, но и
холод, и жажду, и незащищенность - других.
И потом, не знаю почему, желание все брать на себя. Я брал на себя их
10 000 метров. В этом "моя война". И это вовсе не дурацкие манипуляции
тореадора, намеком на которого меня однажды хотели уязвить. Группы 1/33 и
2/33 потеряли, если не ошибаюсь, 11 экипажей из 20 не то 25. Они
единственные, кто работал и рисковал. Поэтому иногда мне становится грустно
в своей комнатке. Слишком дорого все это обходится. Я не очень понимаю, за