"Антуан Сент-Экзюпери. Надо придать смысл человеческой жизни" - читать интересную книгу автора

перемежаемый внезапными скачками в сторону, словно из-под песка то тут, то
там вырывается пламя. Разве их остановят шакалы, если истина газелей в том,
чтобы испытывать страх, который один только может заставить их превзойти
самих себя, проделать самые невероятные прыжки? Разве остановит их лев, если
истина газелей в том, чтобы их раздирали когти под слепящим солнцем? Вы
смотрите на них и думаете: они охвачены ностальгией... Ностальгия - это
желание неизъяснимого. Предмет желаний существует, нет только слов, чтобы
его назвать.
А мы - чего не хватает нам?
Что это за пространства, куда мы просим нас выпустить? Мы стараемся
вырваться за пределы тюремных стен, растущих вокруг нас. Казалось, чтобы
возвеличить нас, достаточно нас одеть, накормить, удовлетворить все наши
потребности. И понемногу из нас лепили куртелиновского мелкого буржуа(5),
провинциального политикана, узкого специалиста, лишенного всякой внутренней
жизни. Вы мне возразите: "Нас учат, просвещают, больше чем когда-либо
обогащают всеми завоеваниями разума". Но до чего жалкое представление о
культуре духа у того, кто полагает, будто она зиждется на знании формул, на
запоминании достигнутых результатов. Самый посредственный ученик
Политехнической школы, кончивший курс последним, знает о природе и ее
законах больше, чем Декарт, Паскаль и Ньютон. Но никогда ему в голову не
придет такой поворот мысли, какие приходили в голову Декарту, Паскалю и
Ньютону. Ибо у тех сначала воспитывали душу. Паскаль - это прежде всего
стиль. Ньютон - это прежде всего человек. Он стал зеркалом вселенной -
слушал, как говорят на одном языке зрелое яблоко, падающее в саду, и звезды
июльской ночью. Для него наука была жизнью.
И вот мы с удивлением обнаруживаем, что нас обогащают какие-то
загадочные обстоятельства. Мы можем дышать только тогда, когда связаны с
другими общей, и притом надличной, целью. Сыновья века комфорта, мы
испытываем несказанное блаженство, делясь в пустыне последними крошками. Тем
из нас, кто познал великую радость взаимной выручки в Сахаре, все другие
наслаждения кажутся пресными.
Тут нечему удивляться. Тот, кто не подозревал о существовании
незнакомца, дремлющего в его душе, но однажды в кабачке анархистов, в
Барселоне, почувствовал, как он пробуждается благодаря самопожертвованию,
дружеской помощи, суровому понятию справедливости, - тот будет отныне
признавать только одну истину: истину анархистов. А кто однажды постоит на
часах, охраняя коленопреклоненных испуганных монашенок в испанских
монастырях, - тот умрет за испанскую церковь.
Мы хотим освобождения. Кто бьет киркой, хочет знать, какой смысл в том,
что он бьет киркой. Каторжник бьет киркой совсем не так, как изыскатель,
которого удар киркой возвышает. Каторга не там, где бьют киркой. Дело вовсе
не в физических трудностях. Каторга там, где бьют киркой бессмысленно, где
удар киркой не связывает работающего со всем человечеством.
А мы хотим бежать с каторги.
В Европе двести миллионов человек, жизнь которых лишена смысла и
которые хотели бы родиться на свет. Развитие промышленности оторвало их от
наследственного крестьянского языка и заперло в огромных гетто, похожих на
сортировочные станции, забитые составами из черных вагонов. В гуще рабочих
предместий эти люди ждут пробуждения.
Есть и другие - жертвы всех профессий: им запретны радости Мермоза,