"Дмитрий Емец. Две старухи" - читать интересную книгу автора

и уныние любая трагическая актриса.
Перечислять все ее ужимки и гримасы дело такое же безнадежное, как
переписывать от руки адресный справочник. Скажу только, что маски ее
страдальчества начинались от легкого неудовольствия сущностью бытия (чуть
приподнятые брови и опущенные уголки рта), что являлось обычным ее выражением,
и далее следовали по возрастающей до десятибального трагического мученичества
(бледность и оцепенение всех черт лица при сохранении общего благородства
выражения). Кто-то когда-то пошутил про нее, что в молодые годы она и конфеты
ела страдальчески. Возможно, так же страдальчески испытывала она и оргазм.
Если она, конечно, вообще его испытывала.

* * *

Но Никитична не отставала.
- А ты все равно найди! Бумажка вот такая вот! - далее следовал
абстрактный, но очень выразительный жест рукой, передававший очевидно скрытую
сущность манускрипта.
Ирина Олеговна все с тем же мученичеством на лице начинала перекладывать
обрывки газет, листочки, куски картона и рецепты... Самое странное, что
искомый телефон бывал обычно найден. То ли Никитична вспоминала о загнутом
нижнем уголке, то ли он, единственный из всех, оказывался подписан. Не
Никитичной, разумеется. Самой Анной.

* * *

Дружба у Никитичны и Ирины Олеговны была весьма странная. В свою квартиру
Ирина Олеговна Никитичну решительно не пускала и в гости к ней не ходила. Даже
специально, как только старуха к ней заявлялась, выходила на площадку и
закрывала за собой дверь, придерживая ее руками, чтобы дверь не захлопнулась.
Их краткие беседы происходили в основном на лестничной клетке. Но тем не
менее это была именно дружба. Я на этом решительно настаиваю.

* * *

Мебель в единственной комнатушке Никитичны (вторую комнату сосед сдавал
квартирантам, а те нередко еще кому-то, отчего происходил невероятный бедлам)
была самая простая и бестолковая, попавшая к старухе в разное время из самых
разных источников. В основном эта была уже рухлядь. Хорош был только очень
старый, но крепкий дубовый стол с коричневыми ножками, крепкими и толстыми,
как колонны, на которых были вырезаны виноградные гроздья. Несмотря на вечную
крепость ножек, столешница давно сгнила или утратилась. Замещал ее большой
лист фанеры с навечно отпечатавшимися на нем следами утюга и круглых донышек
горячих стаканов.
Но все равно, каждый из попадавших к Никитичне "понимающих", а среди
множества ее знакомых были и такие, невольно задумывался: сколько же
десятилетий, а, может, и столетий было этому древнему гиганту с неохватными
ножками и резными винограными гроздьями, покрытыми потрескавшимся
медно-красным лаком.
Этот могучий Голиаф стоял в глубине комнаты у стены. На нем, целясь
вытянутым кинескопом в дверь, помещался громадный, вечно ломающийся