"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний момент
тормознуть водителю троллейбуса.
Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку -- то есть как это
-- через Суворовский?!
И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы небесные,
сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи, на табличку. На
уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного, выгоревшего изнутри,
но того самого. Слышите?! Того -- на всю жизнь памятного, из послевойны, из
детства. И хоть в глазах все плывет, хоть картинка, лишенная фокуса,
смазывается, я читаю, читаю надпись на эмалированной железяке:
Улица Красной Конницы
Читаю и не верю глазам своим... И трясу головой и снова -- по буковке, по
слогам: ул... Кра... нни... цы...
Но позвольте, позвольте -- а почему же не Кавалергардская?!
И вообще... Что это все значит: эти серые тени, эти серенькие весенние листочки
на деревцах, сероватое небо над головой?..
Я перевожу взор на здешнее, потустороннее блеклое солнце и смотрю, смотрю, елки
зеленые. Смотрю, пока слезы ручьями не начинают струиться по щекам. И я громко,
так что прохожий шарахается, сглатываю и, забыв все на свете, по-детски, обоими
кулаками начинаю тереть глаза...
И все гаснет, меркнет. И в ушах, угасая, запоздалый, отчаянный, как перед
вечной разлукой, крик Ричарда Ивановича:
-- Да вы что?! Да вы в своем ли у-мме?! Что ж вы это делаете со мной, товарищ
Тю...
Когда я наконец проморгался, Ричарда Ивановича уже не было. И шел снег. И на
ветру полоскались опять же -- некрасные, но зато с серпом и молотом флаги. А по
Суворовскому, чадя и взрыкивая, шла тяжелая военная техника. И все это до
странности напоминало кадры архивной, в царапинах, кинохроники. Ну, скажем,
пятидесятых годов, только почему-то -- с развалинами.
Где-то за углом бумсал невидимый духовой оркестр. И уже не тени, а почти что
люди, уже как бы проявившиеся почти, с шарами, с пищалками празднично толпились
вокруг, а я, как идиот, сиротливо жался промеж них, в сером своем на голую
грудь пальто, без шапки, да еще, как фанатик "детки" -- босой...
Место действия было прежнее: угол Суворовского и Красной Конницы. Только,
повторяю, отсутствовал товарищ Зоркий. И хлопьями валил снег, уж никак не
весенний. А на транспаранте, натянутом поперек проспекта, было белым по серому
написано:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ 38-я ГОДОВЩИНА
ВЕЛИКОЙ НОЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ
РЕСТАВРАЦИИ!
...Окончательно привел меня в чувство остановившийся рядом гражданин
-- хоть и в шляпе, хоть и в габардиновом плаще, но, судя по выправке, конечно
же, бывший военный.
-- Хорошо идут! -- громко сказал он, подразумевая проходивших мимо в пешем
строю десантников. -- Молодцы герои неба и земли! -- покосившись на меня,
добавил он.
-- Молодцы, -- без всякого энтузиазма согласился я.
-- Нашим воздушным десантникам, самым отважным десантникам в мире -- ура! -- не
сводя с меня глаз, с чувством сказал он.