"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

-- Ура! -- на всякий пожарный случай, тоже с чувством, ответил я.
-- Пехотинец? -- теплея лицом, спросил товарищ в гражданском.
-- Ракетчик, -- сказал я не без гордости. И он вдруг широко развел руки и,
теперь уже откровенно любуясь мной, сначала отшагнул назад, а потом так и
кинулся на меня с намереньем крепко, по-солдатски прижать к своей доблестной
груди.
Увы, объятья не состоялись. И этот, почти уже не призрак, просифонил сквозь
меня, как воскресный электропоезд мимо станции. Ошалело оглянувшись, он
продолжил свое движение дальше, на ту сторону Красной Конницы, причем не
сбавляя скорости и не меняя положения рук. На ходу от радостно воскликнул,
адресуясь к огромным праздничным портретам на изщербленном пулями фасаде
госпиталя: "Народным вождям -- слава, слава, слава!" -- и сгинул, растворившись
в толпе.
Портретов было два. На том, что слева, красовалось изображение кого-то до жути
похожего на В. В. Жириновского, на правом, и это уж вне всяких сомнений, был
запечатлен по-бабьи одутловатый, но тоже не лишенный обаяния, Георгий
Максимилианович Маленков.
-- Только спокойно, Витюша, без паники, -- пошатнувшись, прошептал я. И
крепко-крепко зажмурился, и мотнул головой...
Трах-тарарах!..
А?.. Что?.. Это кто это, треща деревянными крылышками, вьется-кружит над моей
пропащей головушкой?.. Кто-кто?! Быть того не может!.. Кукушечка-кукушечка, так
сколько же ты, стерва, годков накуковала мне давеча, в потемках?
И она, пощелкивая клювом, как кастаньетами, отвечает мне, Тюхину, человеческим
голосом:
-- А таперича я не кукушечка, Витюша, а самая что ни на есть -- Мря,
пусторотенькая, без претензий, но зато на казенном довольствии!..
И -- фыр-р! и -- тр-рр! -- в сторону Таврического сада. А я зябко передергиваю
плечами -- бр-р! -- потому что сумерки, сентябрь. И дворник моего детства
Минтемир Гайнутдинов сметает в кучу последнюю октябрьскую листву, а расклейщица
газет, поверх вчерашней за первое, лепит на клейстер свежую, сегодняшнюю -- за
тридцатое. За 30 сентября 1955 года. А я, Тюхин, сижу себе на уличной,
ленинградской, елки зеленые, скамейке и уже абсолютно ничему не удивляюсь: ни
волосатым своим, в синяках от ущипов ногам, ни этой самой кукушечке, ни
дворнику, которого, кстати, взяли лет на пять позже, кажется, в мае
пятидесятого. Да что там говорить, я не ужасаюсь даже этим, почти повсеместным
разрушениям, уже успевшим порости кипреем, кирпичным руинам. Я сижу в скверике
на углу Моисеенко, а напротив-наискосок, мимо чудом уцелевшего кинотеатра
"Искра", повиливая опупенными бедрами, фланирует одинокая блядь с китайским
зонтиком. И это ни кто иная, как Ираида Прокофьевна Ляхина, в недавнем моем
секретарско-писательском прошлом -- аж заведующая Отделом культуры. Господи,
как сейчас помню, зашел в кабинет и... обомлел. Да неужто не мерещится?! Неужто
и впрямь она -- наша дворовая Ирка-пипирка, она же -- Дыраида, а потом, как
стала красить губы, и вовсе -- Кастрюля, по причине легендарной вседоступности
и величины. Помню, тогда, во время первой аудиенции, я, по простоте душевной и
неопытности, чуть было не ляпнул: "Кастрюля, ты?!". Но Ираида Прокофьевна,
упреждая, нахмурила свои партийно-правительственные брови и, строгая, но
справедливая, в темном костюме с депутатским значком, привстала из-за стола:
"Вы по какому вопросу, товарищ?".
И вот теперь уже я сидел нога-на-ногу, а она, вышедшая в тираж профура, делая