"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя -- Шизая, а дура
Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом
дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так -- замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую,
не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да
волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год -- 48-й или 47-й -- стоял на
дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так -- примерещилось с
чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как
сказал бы Кондратий Комиссаров, -- стержневое: прикурила тогда, после ламбады
от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот -- в сердцах погасила
об него свой слюнявый окурочек?..
-- Что, съел?! -- злорадно вскричала Даздраперма.
-- Что съел?.. Что, что он съел? -- взволновался я.
А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую
ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с
которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на
одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть -- на съезде
Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту -- мы там
тоже кричали "ура", и насколько мне помнится -- с утра до вечера. Впрочем,
Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что
характерно -- у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у
меня -- 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном
двухместном номере, только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" -- подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою
трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец
все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" -- совершенно неожиданно вообразил я
и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один
миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно
колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от
восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна,
каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел -- да ведь так
задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина
товарищ Сундуков:

Вот умру я, умру,
Похоронят меня...

И
мы дружно, все, как один, подхватили:

И никто-о не узна-ает,
Где могилка моя.

Господи,
ведь были же, были Песни!.. Эх!..
Ну вобщем, допев до конца и под шквал аплодисментов -- сорвался-таки