"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

постанывая, меняют на вареную картошечку, пусть даже -- в мундирах?! -- когда
творится этакое!.. Нет, вы представляете: не успеешь погасить свет, чуток
пригреться, а она уже вышмыгивает из-под одеяла. Шлепают по полу белые тапочки,
клацает дверца холодильника. И вот я слышу чавканье... О-о!.. "Милая, ты что
делаешь?!" -- "А что же еще прикажешь делать с тобой, Тюхин?! -- жру!.."
О несчастная моя жрица, увы, не любви! Это ведь я, выродок, чиркнув спичечкой,
зажег ритуальный огонь на кухонном капище твоего пагубного культа! Я,
змей-искуситель, сказал: "Хочешь попробовать?". Господи, да разве можно забыть
это, по-детски наивное, как привычка дуть в дуло после выстрела: "А это что --
съедобно?". -- "Это не только съедобно, это очень даже вкусно!" -- "Вкусно?! А
что такое -- вкусно?.." И в ответ -- о, Тюхин, Тюхин! -- "Это когда тебе
хорошо, как Померанцу, любознательная моя...".
Нет, нет мне, мерзавцу, прощения! -- патетически восклицает во мне голос
Эмского, на что другой мой голос -- тюхинский -- вполне резонно ответствует:
"Да брось ты, Витюша, выябываться! Человеку кушать хочется, вот он и ест,
потому как оголодал в этом своем Тартаристане еще круче, чем ты в своей
Гайдарии!..". "Таки -- нет или таки -- да, Финкельштейн?.." -- "Таки -- йес",
-- соглашается Давид Шлемович.
-- А коли так, тогда вот что я тебе скажу, многоликая моя, -- говорю я, вынимая
из пальчиков моей ненасытной личиночки двузубую трофейную вилку, -- солдатом,
лауреатом, конформистом, клятвопреступником, самоубийцей и даже замаскированным
под славянофила пархатым жидом -- я уже был. Пришла пора испытать на своей,
чудом уцелевшей шкуре, участь полтергейста, то бишь -- духа, для которого, как
известно, даже кремлевская стена -- не преграда. Ужасно шумного, между
прочим!.. -- И с этими словами я, впервые за все эти годы открыто, по-нашему,
по-русски -- справа налево как читал свой запрещенный Коран дядя Минтемир --
перекрестился и, изо всех сил зажмурившись, боднул дурной своей головой
неприступную с виду преграду...
Я лежал на паркетном полу, а по ладони моей ползла божья коровка. В голове
позванивало, уши были заложены, как в самолете, а она все ползла по моей линии
жизни, и было щекотно, и бешено колотилось сердце.
Это был огромный, со старинным камином и книжными стеллажами под потолок, холл.
Странно знакомый, имевший какое-то необъяснимое отношение к моей скромной
персоне. И эти вот часы без стрелок на камине, старинные, с двумя бронзовыми
молотобойцами. И мордатый рыжий котяра, спавший в кожаном профессорском кресле.
Я даже откуда-то знал, что его зовут Парамоном. Кстати, и он, зверюга, ничуть
не удивился моему неожиданному вторжению, только потянулся и, выпрастав когти,
зевнул.
-- Марксэн хороший! -- скрипуче сообщил мне сидевший в клетке попугай.
И тут взметнулись тюлевые шторы, пахнуло морем. Теплым, южным морем моего
детства, такого давнего и счастливого, что, казалось, будто и не моего.
С веранды, клацая давно не стриженными когтями, вбежал каштановый коккер.
-- Ах, Джонни, Джонни, -- сказал я, незапамятный, -- ну и где же ты, бродяга,
шлялся?.. Не стыдно?..
Ему было стыдно. Сознавая свою вину, давным-давно сбежавший от меня коккер лег
кверху лапами и замолотил обрубком хвоста по паркету. И тогда я встал и вынул
из холодильника плошку с его вчерашним мясом.
Все мне здесь было знакомо до мелочей. Я бывал уже когда-то в этом доме, в этой
стране с чудным названием -- Лимония. И отсюда до моря, до Банного спуска, по
которому я, рискуя свернуть шею, три раза на дню сходил на пляж, было рукой