"Стив Эриксон. Явилось в полночь море (Магич. реализм) " - читать интересную книгу автора

меня отправили назад в Нью-Йорк, а оттуда в Новую Англию, чтобы
перебиваться по знакомым там. До отъезда из Европы я не виделся с отцом в
тюрьме и не общался с ним после, пока не пришла весть о его смерти - тогда
мне было шестнадцать, меня отправили в коммуну в сельской части штата
Нью-Йорк, и отсутствие голоса показалось мне очень кстати... Получив
письмо, я прочел его один раз и поспешил в город, чтобы успеть в кино. Меня
не тронула упущенная возможность примирения - допустим, что я никогда бы в
нее не поверил. Допустим, я не видел, с чем примиряться. Допустим, я
чудовище.
Несколько лет спустя, женившись на Энджи, в тот день, когда мы
переехали в дом в Голливуд-Хиллз, я наткнулся на коробку с письмами.
Перебирая их, я нашел пустой конверт; адрес был написан женским почерком,
который я тут же узнал, хотя и не видел его с одиннадцатилетнего возраста.
Я все хлопал глазами, глядя на конверт, будто что-то у меня в голове должно
было щелкнуть и все объяснить. Я не помнил, как получал это письмо. Хотя
конверт был сверху разорван, я не помнил, что читал его. В панике я обыскал
коробку, понимая, что письмо, должно быть, выпало, но его там не было. Я
обыскал другие коробки и долго стоял среди пустой квартиры, зная, что
письмо где-то здесь, ускользнуло в какую-нибудь щель, и что если я сейчас
уйду, то уже никогда не найду его.
В конце концов мне, конечно, пришлось уйти. Остался пустой конверт с
выцветшей и потемневшей маркой, дата стерлась навсегда, а пунктом
отправления значился крохотный французский городок, о котором я никогда не
слышал, - Сюр-ле-Бато, согласно атласу, примерно в двенадцати километрах от
побережья Бретани.

Ах, прошу прощения. Неужели я говорил слишком громко? Повысил голос?
Взял неподобающий тон? Вышел за рамки той роли в жизни, которую мне
назначил хаос, когда обязал говорить лишь шепотом? Я бы так и жил, тише
воды, ниже травы, если бы не выловил Дженнину книжку, томик Горького, из
канавы на Сентрал-Парк-Вест в тот весенний день... Какого? 1975 года? Мне
было девятнадцать. Восемнадцать. Даже не помню, что я делал в городе, но я
был там, и когда она выронила эту книжку, а я поднял, Дженна одарила меня
самой лучезарной улыбкой, какая мне от нее доставалась. Дженна была
записной сталинисткой - это была экзотическая и нелепая птица даже для того
зоопарка, каким можно считать семидесятые... Теперь, конечно, когда я
вообще о ней думаю, а такое случается нечасто, я понимаю (диалектический
материализм есть диалектический материализм), что Дженна никогда бы мне не
отдалась, мои шансы в этом отношении равнялись нулю. Но я не знал этого. Я
был исторически наивен, как она бы первая сказала вам, мне или кому-либо
еще.
Она только что вернулась с учебы по обмену в Мадриде, откуда путем
каких-то махинаций, слишком таинственных, чтобы разглашать их неисправимо
буржуазному американскому юноше - сыну поэта, не меньше: представителю
богемы, - ездила на две недели в Москву в рамках какой-то программы "по
укреплению дружбы", и это навсегда открыло ей глаза... Ладно, в общем, той
весной в Нью-Йорке я немножко приклеился к Дженне. Провожал ее на тайные
совещания и секретные встречи с тем или иным товарищем, на явку к тому или
иному функционеру, где она проводила ночь, пока я стоял на тротуаре, меряя
взглядом фасад и гадая, за каким она сейчас окном...