"Стив Эриксон. Явилось в полночь море (Магич. реализм) " - читать интересную книгу автора

пыталась меня оттолкнуть, но я держал ее. Я был голый. Неплохо, а, Дженна?
Скажи, что у Карла он был такой большой. Скажи, что ты бы лучше легла с его
трупом на улице. Не отпуская ее, я сполз вниз и приник к ней губами,
засунув в нее язык.
- Что ты делаешь! - в ужасе закричала она, пытаясь вывернуться.
Ее оргазм не был стоном или содроганием, ни даже криком - это был
вопль роженицы, не оргазм, а разрешение от бремени, и особенное
удовольствие мне доставили ее сдавленные, униженные рыдания позже - вся ее
товарищеская дисциплина рассыпалась в прах, ее хрупкое самоощущение,
старательно и искусственно взращенное из бессмысленной идеологии,
разрушилось. Когда Дженна наконец начала успокаиваться, я проделал с ней
это снова, пока не убедился, что вывел ее далеко за ту точку, где она могла
бы снова тешить себя даже мимолетным призраком самопознания и вообще
самодовольной уверенностью насчет чего-либо в своей жизни. Потом я встал,
оделся, вышел из гостиницы, поймал такси и поехал на вокзал.

Когда я сел на поезд, по платформе распространились слухи о смерти
старого генерала. Спустившись с Месеты и петляя по Мансанаресу, поезд
направился на север, прочь от двигавшегося с юга андалусского дождя,
который накануне ночью пронесся по Мадриду; на рассвете я видел на равнинах
одетых в черное крестьян, украдкой пробегавших по высоким золотым нивам...
Назад, в Нью-Йорк. Последние дни лета семьдесят шестого года я провел
там, бродя по Третьей авеню от своей взятой в субаренду квартирки на
Восточной пятой стрит до квартиры на Бонд-стрит, где время от времени
ночевал у редактора одного литературного журнала, который каждую ночь
состязался на выносливость с бутылкой "Джека Дэниэлса". В проигравших
всегда оставался рассвет. Мне было почти двадцать. В тишине своей
многолетней немоты я не скопил вещей, кроме одежды на себе да коробки
кассет - там были обрывки индонезийских напевов, сюрреалистического бибопа
и перестука гамелана* [Индонезийский традиционный оркестр (гонги,
ксилофоны, иногда также струнные, духовые и голос) и соответствующий тип
музицирования.], саундтреков к документальным фильмам про войну, Сен-Санса,
музыки на стаканах с водой, ямайского реггея, полицейских радиосигналов,
воя обезьян-ревунов, и все было смешано в единую бесконечную запись и
воспроизводилось на жалком магнитофончике на подсевших батарейках... И
вдруг по всему Нью-Йорку я начал слышать что-то еще.
Центр города был усеян анклавами панков. Музыкальное средоточие
Виллиджа переместилось с Бродвея на площадь Св. Марка, с запада на восток,
и обосновалось в одном клубе на углу Бауэри и Бликера, в доме, напоминавшем
вывернутую наизнанку воронку от бомбы; но мне не было дела до Тусовки. Мне
не было дела до шокирующих причесок и рваной одежды. Мне не было дела до
пронзенной плоти. Мне не было дела до пола, залитого мочой, и до эпатажа в
темноте, до метаквалона, до кокаина, до шприцев в туалетах за кулисами. Мне
не было дела до граффити и до закопченных дочерна коридоров. Мне не было
дела до байкеров и наркоманов, вампиров и поп-фанатов, дворовых дадаистов и
даже собственно музыкантов, творивших музыку. Мне было глубоко наплевать на
дурацкие высказывания, которые выдавались за полемику. Я считал наигранное
неистовство Тусовки забавной нелепицей, насколько я вообще о нем думал.
Бурлящее месиво тел у ног музыкантов казалось мне утомительным бедламом,
насколько я вообще уделял внимание этому явлению. Кроме легкой мерцающей