"Стив Эриксон. Явилось в полночь море (Магич. реализм) " - читать интересную книгу автора

больше играть роль такой постмодерновой Энджи; может быть, ее инстинкт
самосохранения наконец заработал, и она решила, что пора позвонить
настоящему профессионалу, который на спасении Энджи собаку съел. Это давало
мне контроль над ситуацией - в точности так, как я хотел... Но теперь я
также понимал, что спасение Энджи налагает на меня и ответственность - эту
мысль я вытолкал из головы в то же мгновение, как она там появилась. А
потом, в Нью-Йорке, я увидел, как Энджи заглядывает за каждый угол, прежде
чем свернуть, как осматривает каждую тень у каждой двери, прежде чем
войти...
Прошло семь лет с исчезновения Тусовки. Девы Хаоса пропали! Разыскивая
их, я надеялся выстроить хронологию, построить временную схему, так как в
голове у меня больше не звучал хаос и приходилось полагаться на память,
хотя я и знал уже, что память - первая жертва нового календаря, что у
Календаря будет своя память... Весна восемьдесят шестого - голубая панорама
Календаря уже ползла по стенам моей квартиры в Верхнем Истсайде. К тому
времени Энджи была со мной в городе уже год, и вот тогда-то я выяснил, что
же в Нью-Йорке так пугало ее все время, что вселяло в нее ужас. Это был я.
В день, когда пришло письмо с известием о ее матери, я сидел в кресле
у окна, выходящего на Бродвей и Семьдесят первую стрит, а Энджи - за
пианино, которое я купил для нее. Я видел, что она не считает его слишком
хорошим инструментом. Клавиши потрескались, и я не мог объяснить, почему
считаю это достоинством, - ей пришлось бы услышать музыку прошлых лет,
чтобы понять. Энджи взяла фальшивую ноту и взглянула на меня, а потом на
письмо, и какое-то время оно просто лежало на пианино - будто она каким-то
образом догадалась, что в нем, и просто не могла заставить себя сразу
вскрыть его. Энджи продолжала ударять по фальшивящей клавише, пока я не
ушел в другую комнату и не услышал оттуда, как этот звук замер, паря в
коридоре, и это заставило меня снова войти... Насколько я мог понять, ее
отец даже не стал сам писать это письмо. Все еще в гневе и в отчуждении,
даже в момент траура и печали, он не стал сообщать собственной дочери о
печальной новости сам, а предоставил написать за него кому-то другому.
Ну, а чего ты ожидала, Энджи? Чего ты ожидала от отцов в наше время?
Чего ты, собственно говоря, ожидала от матерей? Чего ты ожидала от меня?
Разве не в этом заключалась наша сделка - не касаться прошлого? Не касаться
отцов и матерей? В чем же был наш уговор, если в конце концов нам
приходится сталкиваться со всем этим? В чем был наш уговор, если в конце
концов я вынужден чувствовать, как у меня разрывается сердце, когда я
просто смотрю на тебя, такую неутешную в углу квартиры под этим Голубым
Календарем, маячащим над тобой, как морской вал, с этим твоим задрипанным
мишкой рядом, как будто он может все объяснить, словно он может дать тебе
утешение, которого не могу или не хочу дать я. Так что не надо смотреть на
меня так, будто я тебя предал. Не надо смотреть на меня так, будто я тебя
бросил. Этот мой паралич был оговорен в условиях нашей сделки с самого
первого момента, когда мы встретились в кафе "Липп" на бульваре Сен-Жермен.
Той же ночью мне приснилось, что стены текут вниз, как дождь. Мне
приснилось, что Голубой Календарь заглатывает квартиру, как разлившееся в
моей голове море, и плещет мне в лицо, пока я сплю. Только проснувшись, я
осознал, что стены не текут, что Календарь не превратился в море, а это
Энджи плачет на моей подушке. Впервые я увидел, как она плачет. Я
чувствовал когда-то, как она крепко прижимается ко мне на заднем сиденье