"Илья Эренбург. Рвач" - читать интересную книгу автора

идиотической улыбки, до слюней. Если стояла у окна старушка, мальчонок ее
отталкивал. Он приходил к телескопу на свидание. И, увидев розоватые
впадины, живые добротные глазенки Мишеньки как бы уплотнялись. Что ему
полюбилось в этакой пакости? Кто знает? Мало ли странностей у детей. Как-то
раз Мишка, сжимая в кулачке тридцать копеек, полученные от крестного на
карамель, храбро запросил самого Ивенсона, сколько стоит телескоп, не
обыкновенный, глазастый, и вот "та самая рыбка". Стоили они вместе, даже с
любительской скидкой, полтинник. Купить же одну из них Мишка не захотел.
Мальчику тогда едва исполнилось восемь лет, но у него уже были и свои вкусы
и, по всей вероятности, свои планы.
Во сне громадный слепой телескоп плавал по заплеванному, наслеженному,
надышанному Пассажу. Он был завсегдатаем этих теплых и душных снов, наравне
с курами-танцорками. Это, разумеется, не наседки, мирно клюющие просо, но
безголовые куры, вырвавшиеся из рук кухарок, чтобы протанцевать среди крови
и помета несколько трагических па. Во сне прыгающие куры достигали каланчи,
порой даже звезд, но кровь скверно пахла, и пальцы от нее прилипали к
подушке, так что приходилось со сна кричать. Подзатыльник оказывался
заработанным. Кроме традиционных кур, мальчику снились и гусеницы. В мае
месяце по Пушкинской или по Бибиковскому бульвару можно ходить только задрав
вверх голову: внизу происходят переселения гусениц, фиолетовых, изумрудных,
апельсинных. Прохожие безжалостно их давят, и зеленоватая кашица достойным
образом окаймляла Мишкины сны.
Думая о раннем детстве, Мишка, а впоследствии Михаил Лыков, прежде
всего наталкивался на слепую рыбу. Потом уже показывалась аппетитная улыбка
папаши, не улыбка, приличный намек на нее, улыбочка под мельхиоровым
колпачком, как котлет де воляй, - можно приподнять, если только клиент
захочет. Конечно, папаша умел улыбаться и по-другому, даже хохотать, но
только при исключительных обстоятельствах, например в первый день Пасхи,
когда он пил из зеленого бокала для рейнвейна, с отбитой ножкой,
белоголовку, пил единым духом, объясняя это не порочной склонностью, а
исключительно хромотой посуды, не терпящей пауз. Выпив, он смеялся, хрюкал,
как боров на "Контрактах", и в итоге методически избивал престарелого
пойнтера Трефа, ночевавшего у своей хозяйки, мадам Овчинниковой, и
приходившего к Лыковым вроде как столоваться. Треф понимающе, даже
сострадательно подымал паралитическую губу, роняя на колено папаши пену, и
пытался по-собачьи улыбаться, но, не выдерживая методичности побоев, начинал
скулить. Это, видимо, папашу успокаивало. Что касается Мишки и Темы, то он
никогда их, как лицо цивилизованное, без крайней надобности не бил.
Вокруг папаши лепились различные ритуалы детских лет. Одни названия
чего стоили! Все непонятные и дикие, они заменяли и "иже на небесах", и
сказки Гримм. Это была волшебная заумь, молитвы, поэзия. "Тимбаль а-ля
миланез" не раз ластилось, миловало, почти заменяя мать и даже сливаясь со
смутными приметами мамаши, которая умерла, когда Мишке было четыре года. От
нее запомнились: коровьи ясные глаза, голубизна их, икота, нежная мелодичная
икотушка, еще запах ношеного белья, родственный духу ивенсоновских мышек.
Что касается "шатобриана-бэарнез", то он означал основу основ, один
заменяя то вязкое и огромное, для чего в школьном катехизисе имеется
"троица" с тремя ответами (это по части зубрил) и с ломкими березками в
июне. Как нежно, как благоговейно произносил эти слова папаша, торжественно
подкрепляя их скрипом манишки! Манишка... У других людей манишка - деталь,