"Илья Эренбург. День второй" - читать интересную книгу автора

погулять!.. Гришка шутил, но глаза у него были беспокойные. Махнув рукой,
Володя вернулся к себе на койку.
Ему казалось, что он возвращается в осажденную крепость; пылазка не
удалась. Он осужден на вечное одиночество. Нельзя разговаривать с колесами
крана. Они способны потеть, как потеют люди. Но у них нет чувств: они
передвигаются согласно плану.
Глаза Володи на одну минуту столкнулись с глазами Гришки, и Гришка
первый отвернулся. Володя увидел, что Гришка встревожен, но он не попытался
возобновить беседу. Томление Гришки показалось ему томлением глухонемого,
который смутно чувствует, что есть на свете нечто для него недоступное.
Тогда Гришка запел. Пел он частушку: "Коммунисты юные, головы
чугунные". Другие товарищи подхватили: они любили петь хором. Володя
зарылся в подушку. Потом он вытащил им сундучка тетрадку и начал
лихорадочно писать. Рожков спросил его: "Ты что это сочиняешь?" Володя
покраснел и, покрывая собой тетрадку, как наседка выводок, пробормотал:
"Это работа по механике". Рожков оставил его в покое. Рожков забыл сейчас и
о своем зачете, и о больших пушистых облаках: он пел. Ему нравилось, что
его голос попадает в общий гул, и этот гул растет. Хорошо идти в ногу со
всеми: тогда не чувствуешь усталости! Хорошо и петь хором: это громкая
песня! Хорошо знать, что ты не один, что у всех те же мускулы, то же
дыханье, та же воля. "Ну, ребята, еще разок!.."
Володя писал: "Вновь убеждаюсь в том, что они не способны
разговаривать. Они могут говорить о практике, о зачетах, о столовке.
Девчата, кроме того, говорят о платьях, парни о том, что хорошо бы устроить
пьянку. На собрании заранее известно, кто что скажет. Надо только заучить
несколько формул и несколько цифр. Но говорить так, как говорят люди, то
есть ошибаясь, косноязычно, с жаром, говорить о своем, личном они не умеют.
Я где-то читал, что обезьяны из породы шимпанзе иногда пытаются подражать
человеческой речи, но у них ничего не выходит, от ярости они ломают ветки.
Гришка глядел на меня, как затравленный зверь. Но ведь они - строители
новой жизни, апостолы, призванные вещать, диалектики, неспособные
ошибаться. Они, а не я. Я только изгой. Затравлен я, а не они. Откуда же
это беспокойство?.. Потом Гришка запел, и все тотчас же подхватили. Я
заметил, что, когда они не могут друг с другом разговаривать, они начинают
петь. Очевидно, пенье избавляет от необходимости думать. Я недавно прочел
книгу одного военспеца. Кажется, автор - Свечников - бывший генерал. Он
вспоминает, как во время империалистической войны он приказывал солдатам,
которые шли в бой, петь. Он говорит, что солдат, который поет, ни о чем не
думает. Наши ребята в точности следуют этому совету. Они берут с боя
дифференциалы или химические формулы. Когда они строят плотины или мосты -
это как на фронте, и они стараются ни о чем не думать. Но очевидно, думать
присуще человеку. Тогда они начинают петь: они хотят отогнать искушение.
Говорить друг с другом они не могут, хотя бы потому, что им не о чем
говорить: все известно заранее. Притом у них нет слов. Слова рождаются в
муке. Они идут изнутри. Ребенок видит улыбку матери, солнечный луч на
стенке, большую кудластую тень. Тогда он произносит первое слово. В
изумлении он прислушивается к нему. Он озадачен и внезапной музыкой, и
глубоким значением. Он понимает, что стоит сказать "мама", и мать
покажется. Он заклинает. Он исповедуется в сокровенных чувствах. Слова
заставляют его думать. Каждое слово вводит его в мир. Но стоит ли ему