"Илья Эренбург. День второй" - читать интересную книгу автора

расти? Дикарь обходится тремя сотнями слов. Сколько слов нужно Петьке
Рожкову? Иногда мне хочется завыть, завыть, как воют зверя, от тоски, от
одиночества, от сознания, что никогда не выскажу того, о чем я все время
думаю. Может быть, услыхав этот звериный вой, они на минуту смутятся".
Вечером того же беспокойного весеннего дня Гришка сидел на берегу Томи
с Варей Шустовой. Он говорил: "Раньше я тоже думал, что любовь это
предрассудки. А теперь я вижу: это вот здесь сидит. Шутками от этого не
отделаешься. Вот ты мне нужна, ты, Варя, а не Катя и не Шура. Я и сам не
знаю почему, но только это - правда. Вчера ночью проснулся, вспомнил, как
ты улыбаешься, и сердце будто с петли сорвались. Я при тебе другим
человеком становлюсь. Мне хочется найти особенные слова. Я не так с тобой
говорю, как со всеми. Кажется, умей, я стихи писал бы. Мне, например,
хочется тебе показать, как я могу работать. Я ведь не лентяй. Я сейчас весь
мир готов перевернуть. Вот попаду на стройку - увидишь. Деиь и ночь буду
работать. Ты меня, Варюша, приподымаешь..."
У Гришки были глаза серые и нежные. Он не шутил и не смеялся. Даже его
чуб, пристыженный, лег на сторону. Вечер был светлый и прохладный. На
другом берегу огоньки то вспыхивали, то гасли: там работали колхозники.
Токовали бекасы. Их крик был похож на нежное блеянье. Они не боялись ни
огней, ни грохота трактора. Казалось, они все забыли, кроме звуков и
полноты жизни. Варя поцеловала Гришку в щеку. Поцелуй был неловкий: Варя
никогда еще не целовала мужчины. Тогда Гришка вскочил и завертелся. Чуб его
снова привстал. Он крикнул: "Давай бросать камни в воду - кто дальше! Да ты
не по-бабьему, ты снизу..."
Васька Смолин был в театре. Давали оперу "Евгений Онегин". Выйдя из
театра, Смолин растерянно поглядел на толпу, на базарную площадь с забитыми
ларьками, на ржавую вывеску кооператива. Ему казалось, что его разбудили.
Он жил другой жизнью. Он страдал, как Ленский. Потом он усмехался вместе с
Онегиным. Он поздно понял, в чем счастье: он так рвался к этой Татьяне!..
Васька Смолин остановился - что за галиматья? Какое ему дело до этих
людей? Это люди не его класса. Это чужие и к тому же мертвые люди. Но вот
они ожили. Они звучат. У каждого свой звук. Голова Васьки заполнена
звучанием. И Васька сказал Иваницкому, который шагал рядом: "Большое дело
искусство! Без него нам никогда не разобраться - что и как. Головой
понимаешь, но это надо прочувствовать. Конечно, мы строим новую жизнь. Но
мы должны взять у них самое лучшее. Красота-то какая! Я не знаю, как ты, а
я - будто меня осчастливили. Может быть, я преувеличиваю, все равно! Я
теперь на собраньях буду отстаивать, чтобы ребята налегли на искусство. Эх,
Егорка, сколько у нас еще впереди! Подумаешь - и голова идет кругом".
Коробков и общежитии спорил с Шварцем о Толстом. Шварц говорил, что
Толстой устарел. Коробков горячился: "Что же ты думаешь, теперь нет такой
Наташи? Сколько угодно! Даже среди наших вузовок! Надо уметь различать
чувства и обстановку. Возьми Машкову. Вот тебе, с одной стороны, активная
комсомолка, а с другой - материнство. Будь у нас Толстой, он так ее описал
бы, что - не оторваться. Когда Петька спутался с Кошелевой, она хотела
аборт сделать. Отказали - четвертый месяц. Сколько она намучилась: "Не хочу
я ребенка! Куда мне одной",- ну и так далее. Говорила, что сейчас же его
отдаст. А вот я зашел к ней вчера насчет проведения кампании - сидит,
кормит. Меня и то проняло. Ничего здесь нет плохого! Мы, кажется,
комсомольцы, а не монахи. Какого черта нам отмахиваться от жизни? Я