"Илья Эренбург. День второй" - читать интересную книгу автора

Толстого ценю не за идеи. Идеи - это особая статья. А Толстой - он для меня
как учебник. Не химии. Жить я у него учусь. Чувствовать. Понимать чужую
жизнь. Я теперь, может быть, и с девахой буду по-другому разговаривать. Я
вот Володьке Сафонову ничего не ответил. Задается он: дескать, все знает. А
я могу те же книжки прочесть. И чувствовать могу. Как он. Только бы времени
хватило, а жить мы и сами научимся".
Петька Рожков сидел в библиотеке и читал стихи Пушкина. Он хотел было
почитать историю Покровского. Но неожиданно для себя он взял Пушкина. У
него был тяжелый день. Таня сказала ему напрямик, что в Козулино она поедет
не с ним, а с Чистяковым. Петька впервые узнал, что такое ревность.
Морщась, он припоминал лицо Чистякова, зеленые глаза, веснушки, бесшабашную
улыбку. Такому Чистякову на все наплевать. Может быть, этим он и понравился
Тане?.. Что же, Петька проживет и без любви! Теперь время горячее: зачеты.
А потом на практику - в Кузнецк. Так он уговаривал себя, но сердце не
сдавалось. Весь день он проходил как в чаду. Он старался работать. Вечером
ребята пошли в кино. Он не пошел: он хотел жить сурово и трудно. Он хотел
победить свое чувство в открытом бою.
Перед ним оказалась книжка стихов. В десятый раз он перечитывал: "Для
берегов отчизны дальней...". Он думал при этом о Тане. Он понимал, что все
это - вздор. Таня ушла от него не ради какой-то "отчизны", но ради
быстроглазого Чистякова. Стихи, однако, передавали его грусть. Он никогда
не смог бы сказать об этом так хорошо. Он вновь и вновь повторял
полюбившееся ему стихотворение. Мало-помалу музыка стихов вытеснила из
сердца обиду. Выходя из библиотеки, он улыбался, рассеянный и счастливый.
Он был так счастлив, как будто он сам сочинил эти необычайные стихи.
Володя Сафонов не был с товарищами. Он не знал ни их восторгов, ни их
сомнений. Он не слышал, как в напряженной тишине пыльных уличек рождались
мысль и слово. Он был один, со своей отверженностью и со своей немотой.
Желая уйти от себя, он пошел в кино. Он ждал, что мельканье и
зыбкость, манишки, улыбки, горы, автомобили, что нея эта бестолочь если не
утешит, то хотя бы оглушит его, подготовит его к тому тяжелому, глухому
сну, который один помогал ему справляться с жизнью. Но на этот раз даже
пестрядь экрана не могла отвлечь его от унылых, назойливых мыслей.
Показывали заграничную картину. В ресторане люди танцевали фокстрот.
Володя не раз читал об этом, но увидел это он впервые. Люди прижимались
друг к другу и подолгу тряслись. Так на экране мелькали кошмары Володи.
Перед ним были не люди, но колеса, шестеренки, приводные ремни. Это
показалось ему низким и оскорбительным. Зачем они это делают? Наверное,
чтобы не думать. Значит, и там мысль людям не под силу. Они тоже пытаются
жить так, как живут машины или заводные игрушки. Они не поют хором. Они
танцуют фокстрот.
С гримасой отвращения Володя вышел из кино. Холодный ветер, доходивший
с реки, показался ему враждебным. Он ежился. Жить становилось все труднее.
Вернувшись в общежитие, он снова вытащил тетрадь: это был единственный
друг, с которым он еще мог разговаривать. Он начал писать: "Паскаль назвал
человека "мыслящим тростником". Одно из двух: или он был визионером, или
человечество с тех пор выродилось. Во всяком случае, из тростников делают
дудки. На дудке можно сыграть все: интернационал, камаринского мужика,
фокстрот и реквием. Это дело вкуса. Но лучше всего прижать дудку к губам и
не дышать. "Тишина, ты лучшее из всего, что слышал..."