"Илья Эренбург. День второй" - читать интересную книгу автора

борьбы. Так уничтожают друг друга огромные осьминоги где-то глубоко под
водой. Он слышал глухое сердцебиенье города. Он видел, как набухают его
жилы и как показывается пот возле створок рта. Одни хотели стать первыми,
другие спасали свою шкуру. Это были годы нэпа, и жизнь была лихорадочной,
полной аффекта. Прикидывались и люди, и вывески лавок, и газетные статьи, и
дома. Старые купеческие домишки почему-то заново покрасили. Они стали
нежно-розовыми и голубыми. Никто из обитателей этих домов не знал, где
закончит он день: в кабаке или в остроге. Но никогда еще люди не были так
падки на жизнь, как в те годы, прозванные "передышкой". Володя томился: его
мудрость еще не могла справиться с возрастом. Он хотел кинуться в жизнь,
как в веселую свалку.
Тогда он организовал литературный кружок при школе. Он читал доклады:
о Есенине, о формализме, о "Шоколаде". Он мог теперь говорить обо всех
сокровенных обидах. Он клеймил ханжество и малодушие. Он вносил в жизнь
поправки: он требовал "революции быта". Он призывал на помощь Маяковского и
молодость.

Об одном из его докладов была заметка в местной газете. Его тщеславие
было ребяческим: он долго носил при себе вырезку из газеты. Но важнее
газетного отчета было сознание, и кружке он - первый. Ни Башкирцев, ни
Вайскопф не могли с ним тягаться. Когда они выступали с докладами, Володя
легко их разбивал. Он говорил о Башкирцеве: "Тургеневская
сентиментальность". Вайскопфа он выслушивал с усмешкой: "Вульгаризация
марксизма".
Члены кружка не любили Володю: он был заносчив и неуступчив. Он
слишком много читал и слишком ловко спорил. Рядом с ним другие казались
глупыми и невежественными. Володя не замечал этой неприязни. Он готов был
принять молчание за восторг. Он не умел разбираться в человеческих
чувствах, и беда застала его врасплох.

Казалось, ничто не могло сблизить Башкирцева с Вайскопфом. Башкирцев,
сын бывшего инспектора гимназии, был вял и беспечен. В каждой тамбовской
девушке он видел Дженни или Асю. Он писал тайком стихи, и, влюбляясь, он
всякий раз думал, что это его первая и последняя любовь. Вайскопф приехал в
Тамбов недавно: его отца прислали сюда для партийной работы. Это был тощий
прыщеватый мальчик, признававший в жизни только химию и революцию. Он
презирал стихи. Он говорил: "Настоящая литература - это социальные
полотна". С Башкирцевым его сблизила общая нелюбовь к Володе, Башкирцев не
мог простить Сафонову унижения: Володя в присутствии Глаши Дурилиной
пренебрежительно сказал о нем: "Так можно тренькать на балалайке, а стихи
так не пишут". Глаша обидно смеялась. Поэтому, когда Вайскопф сказал, что
Сафонов "вредный элемент", Башкирцев тотчас же поддержал его.
На очередном собрании кружка Володя объявил: "Сегодня и сделаю доклад
о "Конармии". Вайскопф его прервал: "Прошу слова к порядку дня. Я считаю,
что работа кружка ведется в корне неправильно. В течение трех месяцев мы
выслушали семь докладов Сафонова и всего четыре доклада других товарищей.
Это - во-первых. Во-вторых, темы, которые выбирает Сафонов, помечены
враждебным нам подходом. Он, например, ни разу не говорил о настоящих
пролетарских поэтах. Все свое внимание он сосредоточил на представителях
буржуазной литературы. Поэтому я предлагаю произвести перевыборы, и от